Солнце закатилось; последние розовые лучи его угасли, — и покрылось смертельной бледностью лицо графини Берты. Нищие торопливо набрали цветов и разошлись, и она осталась одна у ниши со священной статуей и мерцающей лампадой.

Силы оставили ее. Она тихо опустилась на землю и легла, неподвижная и бледная, среди разросшихся розовых кустов.

Кровь все еще струилась из ее раны. Розы все еще вырастали. Слабый огонек лампады чуть мерцал в сгущавшейся темноте и, казалось, тщетно боролся с надвигавшимися на него черными тенями.

— Мы не могли исполнить приказания, — докладывал графу Людвигу оруженосец. — Нас преследовало какое-то волшебство: куда бы мы ни пришли, всюду перед нами вырастали стеной кусты роз. Мы пытались разрубать их мечами, но мечи наши ломались, а руки бессильно падали. И тяжелые невидимые цепи сковывали наши ноги, так что мы падали на дороге. Мы кололись о шипы, и страшные язвы покрывали наше тело от ядовитых уколов.

Граф Людвиг молча отослал оруженосца и поехал на коне искать графиню.

И он нашел ее на перекрестке у ниши с лампадой. С рыданием припал он к ней и умолял очнуться, ожить, отозваться… Он твердил ей о своей неисчерпаемой и неутолимой любви, о холоде и мраке идущего к нему одиночества и клялся щадить тех, кого он хотел погубить.

— Людвиг, Людвиг! — слабо вздохнула графиня, приходя в себя. — Бедный мой, слепой, безумный Людвиг! В последний раз я открываю для тебя свои глаза. Взгляни на меня — и простимся, простимся… И, не помня зла, соединимся в последнем привете.

— Ты будешь жить! — воскликнул граф. — Я не отдам тебя смерти! Я возьму тебя на руки и, как священную драгоценность, как лучшую розу мира, отнесу тебя в мой неприступный, старый замок. Я буду стеречь неусыпно, чтобы ничье злое дыхание не коснулось тебя. Я силен! Я могуч. Мне не страшны ничьи злые глаза, цепкие руки, крадущиеся ноги. Я сумею уберечь тебя!..

— Нет, Людвиг, — вздохнула графиня, — не суждено мне жить!.. Если бы жизнь и вернулась ко мне, меня сожгли бы на костре, как колдунью, или же ты сам сжег бы меня на костре твоей жестокой, мучающей, ненавидящей любви. Я слабый росток чуждой и непонятной для тебя любви, и меня все равно заклюют черные птицы этого века, если бы ты и отогнал от меня Безмолвие.

— Не покидай меня! Я люблю тебя! — воскликнул граф. — Я люблю тебя всем своим существом, всем живущим во мне огромным миром. Неужели даже для такой любви нет награды?

— Людвиг! — слабо возразила Берта. — Для такой любви я не хочу быть наградой. Такая любовь и разъединяет теперь нас. Но придет век, когда людей будет соединять моя любовь: та любовь, которой я служила всю мою маленькую и бедную жизнь и во имя которой я умолила небо взять мою жизнь и отдать ее другим. Я уже вижу этот век: я вижу мужей и жен, которые вместе дружно трудятся на пользу ближнего. Я вижу слабых, маленьких и бледных женщин, которые несут тяжелую мужскую работу. И я вижу мужей, помогающих и ободряющих, а не клянущих их, как проклинал ты. Я вижу их и в лачугах бедняков, и на полях сражений, и в больницах, где они омывают гнойные язвы и, жертвуя своею жизнью, спасают чужую жизнь. И никто не зовет их ни колдуньями, ни святыми…

Граф Людвиг тоскливо припал к ней головой. Слабый огонек в нише ярко вспыхнул и стал угасать.

— Взгляни, — сказала графиня, — я такой же огонек. Его зажег Господь, чтобы не иссякло потомство любви и милосердия в кровавый и жестокий век. Но он был слаб и бессилен, и злые тени погасили его.

Огонь лампады еще раз вспыхнул и угас. И розы с тихим звоном склонились над умершей графиней Бертой.

Поздней ночью обессиленный, изнемогающий от скорби граф Людвиг отнес тело своей жены в замок.

Он положил ее в опочивальне на парадную брачную постель и убрал ее розами и усыпал всю комнату душистыми свежими цветами. Потом он спустился в подземелье, где хранились огромные запасы смолы, соломы и иных горючих веществ, заготовленных на случай осады замка, и бросил туда зажженный факел.

После этого он вернулся в опочивальню, склонился к ложу и, погрузившись лицом в душистые цветы, прильнул с поцелуем к холодной руке Берты.

— Моя жизнь — лишь я и ты, — прошептал он, — и если тебя в ней нет, то нет и меня!

В эту ночь замок Штеллинген сгорел со всеми, кто обитал в нем. И только черные, обгорелые стены остались от него на память векам.

Борис Никонов

ЛУННЫЙ СВЕТ

же третий день я живу в замке маркиза де Боклэр на нормандском побережье. Маркиз уехал на летний сезон в Норвегию и предоставил мне жить в его родовом поместье, сколько мне вздумается.

— Вы писатель и притом большой фантазер, — сказал он мне, — вам это будет кстати.

Я ответил:

— Вы правы. И если вы хотите быть особенно любезны к вашему старому приятелю, то постарайтесь подольше не возвращаться в замок. Одиночество мне еще больше кстати.

Он рассмеялся, пожал мне руку и уехал.

И вот теперь в замке никого.

Правда, в нем обитают: старик дворецкий с женой, несколько слуг и кастелянша. Обитаю в нем также и я… Но все эти обитатели (включая и меня) походят скорее на бесплотных духов, чем на живые существа.

Мы теряемся и исчезаем в громадных залах старого замка. Наши голоса здесь едва слышны. Невольно кажется, что Время — главный хозяин замка — заглушает их и пытается уничтожить и нас самих, как уничтожило оно десятки и сотни других, более ранних обитателей замка.

Мне чрезвычайно нравится такое существование. Иногда мне начинает казаться, как будто меня нет. Я не существую. Никакого моего личного бытия нет и не было, а есть только старый нормандский замок, и есть Время.

Мое творчество переживает здесь минуты необычайного нервного подъема. Оттого ли, что здесь никто и ничто не развлекает меня, или оттого, что полуфантастическая средневековая обстановка замка и сама природа, насыщенная легендами и сказаниями этой суеверной и поэтической страны так влияют на меня, — но никогда еще я не подпадал так полно и целостно во власть моих грез и фантазий.

Мне кажется, что не сам я сочиняю свои рассказы, но кто-то извне диктует мне слово за словом. И я потом с удивлением перечитываю набросанные мною строчки, странные и почти чужие для меня…

В особенности часто такое состояние бывает у меня утром и вечером, когда умирает или рождается день. Я давно подметил эту таинственную связь между моей работой и умиранием или рождением света. В торжественные минуты, когда время опрокидывает чаши своих песочных часов и отмечает наступление новой ступени в нашей жизни, мысль работает живее, воображение напряжено, как певучая струна. Отчего это?.. Я не знаю…

Кругом меня и ночью и днем тишина. Тишина, напоенная старинными нормандскими легендами и древними преданиями замка, который считает свое бытие не годами, а веками, как царственная династия. Я много читал и слышал разных фантастических историй, связанных с здешними местами, и это еще сильнее возбуждает мое творчество…

Я работаю без определенного плана, без схемы… Когда я начинаю писать, я и сам еще не знаю, что у меня выйдет. И к моему удивлению, у меня обыкновенно слагается стройный рассказ. Удивительная страна! Удивительный воздух! Этот воздух дышит красотой и фантазией вымысла… Я теперь понимаю, как создаются легенды. Какой вздор, что их творят люди! Они льются сами извне, как благодатный дождь… Не писатель творит легенду, а легенда делает человека писателем… Нужно только, чтобы была подходящая страна и подходящий воздух, как здесь…