Джимболи не была хитроплетом, и, похоже, вообще не знала свое происхождение.

– Во мне по капле всех кровей, и почти все они свернувшиеся, – так она обычно говорила о себе.

Странствуя, Джимболи поднаторела в общении на разных наречиях, а еще, на памяти Хатин, была единственным чужаком, достойным общаться на ее языке, пусть и не соблюдая всех тонкостей. Зубы она удаляла бесплатно, принимая их в качестве платы, а еще до того ловко сверлила их, снабжая накладками, что многие хитроплеты предпочитали ее работу труду своих мастеров. Джимболи была для всех любимой зубной феей.

А еще ее ценили как источник новостей и сплетен, которые она передавала куда причудливее и интереснее, чем это делали скупые письма в сорочьих хижинах. На этот раз, правда, новости не радовали и не забавляли.

Из Хвоста-Узлом она вышла на прошлой неделе, прошла через Скачущую Воду и миновала небольшие заставы Прыжок, Хромой Мыс, Улыбка Моря, Игривый Угорь, Прыгучий Камень… И всюду находили погибших Скитальцев. Все они тихо улетели в одну ночь, наверное, в тот же час, что и миледи Пейдж, сбросив тела, как змеиные шкуры.

– Поговаривают, это настоящий бич, – сообщила Джимболи. – Некоторые надеются, что их разумы просто сдуло в море штормом, и что они еще вернутся. Кто-то усаживает их в кроватях и пробует кормить бульоном. Но, думаю, эту затею бросят, когда тела от жары начнут разлагаться. – Она с улыбкой оглядела заохавших и шепчущихся сельчан.

После злосчастных инспекторов Джимболи первой из чужаков навестила деревню, и все обступили ее, торопясь получить вести от друга. Соваться в город, где царило нечто невообразимое, хитроплетам не хотелось.

– Никаких отметин на телах? – живо и деловито спросила мама Говри, будто интересовалась рецептом. – Ни царапин, ни укусов? Следов яда нет?

– О-о-о, какие у тебя мысли страшные, мама. Если бы я была твоим ребенком и слушала твои сказки на ночь, то выглядела бы, наверное, вот так… – Джим-боли выпучила глаза и вздернула волосы вверх, будто те встали дыбом от ужаса. Потом рассмеялась. – Нет, вроде бы ни царапинки. Да и следов борьбы нет: почти все они устроились напоследок с удобством, кроме миледи Пейдж, ведь она – единственная, кто лежал в грязи лицом вниз. Но и этому есть свое объяснение – она просто выпала из гамака. Пейдж лежала на своей парчовой шали – той самой, в которую куталась, спасаясь от комаров.

– Откуда ты все это знаешь, доктор Джимболи? – спросила одна молодая женщина.

– Самые лакомые кусочки приносит Риттербит, верно, дружок? – ответила Джимболи и погладила питомца по головке.

Риттербит был неизменным спутником Джимболи и никогда не слезал с ее плеча. Это была красивая черная мерцунка; когда она расправляла хвостик, на нем открывалось золотистое пятнышко. На шее у птицы имелся ободок из красной кожи, от которого к коралловому ожерелью на шее Джимболи тянулась тонкая цепочка из бронзовых звеньев с колокольчиками.

– Я поймала его, когда он клевал мою тень, – объяснила Джимболи маленькому мальчику, который разглядывал Риттербита, не скрывая восхищения. – По его довольному виду я поняла, что он успел склевать ниточку моей души. Я поймала его в плетеную клетку, но так и не придумала, как с ним быть. Могла бы, пожалуй, и шейку свернуть, но ведь малыш – такой милашка, правда? Влюбилась в него, наверное. Отпустить его я не могла, поэтому пришлось держать при себе, чтобы он не растащил мне душу по ниточкам.

Хатин подозревала, что это – очередная басня Джимболи, ведь Риттербит выглядел уж больно ручным, словно приручали его с самого дня вылупления. Впрочем, невозможно было понять, шутит Джимболи или говорит правду.

– Смертоносный клюв мерцунки не оставляет на теле жертвы следов, – напомнил подошедший Ларш, по-прежнему не замеченный остальными. – Вдруг Скитальцы…

– Нет, на то, чтобы распустить душу, у мерцунки уйдут недели, если не месяцы, – перебила Джимболи. С Ларшем она отчего-то не ладила. Знала, наверное, что при желании он сумеет вырезать накладки на зубы не хуже, а даже лучше нее. – Человек медленно, день за днем, будет угасать. Чтобы преставиться вот так, за одну ночь, нужно чтобы на твою тень слетелась как минимум стая мерцунок и чтобы они унесли ее единым холстом. В общем, губернатор не видит смысла винить в произошедшем птиц, шторм или неведомую хворь. Он почти уверен в том, что за всем стоит чей-то злой умысел.

Джимболи принялась чистить смычковое сверло с круглой головкой, не забывая при этом, что ее окружают нетерпеливые слушатели.

– Он так и сказал? – осведомилась Эйвен.

– Да, и он не единственный, кто так считает. В округе рыщет пеплоход. Ждет, что его призовут на охоту, – такой слушок ходит. Должен ведь губернатор что-то предпринять, раз на его земле помер один из Скитальцев. Не удивлюсь, если он и впрямь воспользуется услугами.

Пеплоходы происходили из племени танцующего пара. Оно жило на холмах в глубине острова, вокруг вулкана по имени Камнелом, среди озер жутковатых расцветок, источающих едкие запахи. Даже сегодня многие из племени танцующего пара носили иссиня-черные кушаки или одежды – как свидетельство своего происхождения. Ткань красили при помощи индигоноски, растущей на холмах, и настаивали на пепле особых – погребальных – костров. Поговаривали, будто каждый дух, заключенный в одежде пеплохода, служит ему и наделяет магической силой.

Стоит ли удивляться, что когда колонисты привезли с собой столько праха да еще в удобных урнах, пеплоходы только обрадовались. Чего совсем не скажешь о самих колонистах, обнаруживших, что люди в синем крадут их предков. Однако позднее с пеплоходами договорились, и те приобрели репутацию охотников за головами, к которым, правда, обращались неохотно и только экстренных случаях. Если пеплоход получал добро на поимку преступника, то вместе с этим после сожжения казненного ему разрешалось собрать пепел. Тогда это была не просто казнь: сожженному преступнику предстояло провести вечность, вкрашенным в бандану или носок пеплохода.

Все знали, что поблизости в глухой лощине живет один такой пеплоход, но на глаза людям он попадался редко, чему они были несказанно рады.

Джимболи молча и искусно пробурила дырочку в резце-десятилетке, вставила аккуратную пластинку розового коралла и огляделась.

– Чего притихли? Для Скитальцев это, может, и дурные вести… хочу сказать, для других Скитальцев… Но для вас-то это просто праздник, а? Ваша Скиталица теперь единственная на целый день пути от Погожего или даже по эту сторону Скорбеллы… а то и вовсе на острове. – Сверкнув зубами, Джимболи оглядела сельчан. – Когда в следующий раз на вас окрысятся, вы сможете посмотреть людям прямо в глаза и сказать: о, ну не знаем, захочет ли наша госпожа Скиталица отыскать вашу козочку, когда та заплутает, или – гм-м-м – разве вас не надо будет предупредить, когда снова нагрянет шторм?

По лицам односельчан Хатин видела, какое впечатление произвели на них слова Джимболи. До сих пор Плетеных Зверей занимал один вопрос: кто из них перерезал веревку на лодке Прокса, и связана ли смерть Скейна с гибелью других Скитальцев? Как изменится жизнь теперь, когда Арилоу сделалась главной Скиталицей, никто толком не задумывался. Но вот они позволили себе украдкой заглянуть в чужой мир, мир знати. Добрая пища, дом, козы, парадная дверь, в которую всегда стучатся. Процветание и почет.

Люди зашептались – осторожно и с надеждой в голосе, а Хатин слушала, объятая холодным ужасом. Все Скитальцы погибли. Арилоу не умерла вместе с ними. Скоро в мире поинтересуются: почему? В голову пришел лишь один ответ. В глубине души Хатин все еще верила, что Арилоу неким чудом все-таки окажется Скиталицей. И вот когда последняя надежда умерла, Хатин увидела, как легко порвется истертое полотно легенды о Скиталице из их деревни, – стоит кому-то задать несколько конкретных вопросов.

Поэтому о том, чтобы показывать ее людям, не говоря уже о посте главной Скиталицы, не могло быть и речи. Несколько дней после смерти Скейна Арилоу трясло; она была неспокойна и настороженна. Хатин даже подумала, не подцепила ли она клещей. Этим утром, однако, Арилоу раздражительно и изможденно морщилась, как после бессонной ночи. В кои-то веки соизволила обратить внимание на окружающий мир, но лишь за тем, чтобы выказать свое недовольство. Все утро кидалась на фрукты, отталкивая руки помощников, протягивавших пиалы с водой. Разве могла она в таком виде предстать перед людьми?