– Ну, малыш, ты же знал, что он не падок на мужчин, что…

– Но он ударил меня!

Чуть хмурюсь и осторожно утыкаюсь носом в горячие ранки.

– Братишка, прошу тебя, не стоит из-за этого плакать. Ведь кругом куча других оборотней, которые ответят тебе взаимностью.

– Но, – всхлипывает он, а я прикладываю палец к его губам и чуть улыбаюсь.

– Никаких «но», крошка.

Уткнувшись лицом мне в грудь, он продолжил тихо всхлипывать, но уже без заламывания лап. Уши его печально поникли, а хвост обвился вокруг задней лапы. Несчастный, грустный, разбитый – его так и хотелось ласкать и утешать. Чуть прикусив губу, я прикрыл глаза:

– Элиас, ты ведь слышал, что решили матушка и отец?

Он помолчал пару мгновений и робко кивнул, затем вскинув на меня взгляд:

– Обещай, что если что-то пойдёт не так, обязательно найдёшь меня. Обещай, Арлан!

Приказной тон, заплаканные глаза и покусанные губы – сам соблазн. Я покорно киваю и приближаюсь к нему, прижимая к себе теснее:

– Обещаю, Элиас.

Прикрыв глаза, беспрепятственно целую мягкие, тёплые губы. Вздрагивает и пытается отстраниться, но я настойчиво тянусь следом, лаская их и оглаживая кончиком языка. Уронив брата на кровать, принимаюсь ласкать его талию, бёдра, не позволяя вырваться, а он и не особенно сопротивляется, только тихо всхлипывает. Жадно вдыхая его нежный, трепетный аромат, приникаю к его шее, вылизывая и покусывая. Мечется, первые стоны срываются с губ, а я принимаюсь поглаживать пушистый хвост, смотря на то, как дыбится его шерсть, как лихорадочно блестят глаза с безумно расширенными вертикальными зрачками. Вино вскружило голову окончательно, и я, выпрямившись, стал быстро стаскивать с себя рубашку, а затем – приник к подрагивающему от возбуждения и желания животу, целуя светлую нежную шерсть, уводящую от пупка вниз, к самому заветному. Элиаса дрожат, эта мелкая тряска передаётся и мне. Беспорядочно оглаживаю его тело, то и дело чуть надавливая когтями, не сильно, до подшёрстка, смотря на то, как исчезают слёзы на хищном лице. Разве можно противиться этому животному обаянию, подпитанному весенним обострением? Разве можно не ласкать это невинное, желанное тело? Нет, я никогда не чувствовал к брату чего-то кроме особой симпатии и братской любви. Но в те мгновения всё было не важно. Возможно, война так изменит наши жизни, что мы уже никогда не увидимся. Разве не стоит сделать сейчас то, что свяжет нас? Не извечной связью оборотней, но тонкой цепью, чтобы мы могли найти друг друга.

Стягиваю тонкое одеяло и с удовольствием смотрю на некрупный, подрагивающий от возбуждения член с открывшейся, налившейся кровью головкой, на подрагивающие бёдра и животик, на тяжело вздымающуюся грудь, на приоткрытый рот с мелкими, острыми клыками, на плотно зажмуренные глаза. Я знаю, кого он представляет себе сейчас вместо меня. А я не представлял никого. Не мог представить, кого бы мне хотелось видеть перед собой. Спешно стягиваю с себя брюки, а следом бельё, пока он не очнулся от дурмана возбуждения и лёгкого, терпкого привкуса вина на своих губах. Приподняв Элиаса, осторожно перекладываю его на центр кровати и нависаю над ним, вглядываюсь в лицо, а затем, переворачиваюсь вместе с ним, укладывая на себя, окончательно скидывая с него одеяло, в которое он стыдливо кутался всё это время. Вздрагивает и поднимает на меня недоумевающий взгляд. Улыбаюсь и помогаю ему сесть, а затем съезжаю ниже, между широко разведённых бёдер, наслаждаясь изумлением, страхом и удовольствием на его лице, упиваясь его дрожью и ароматом желания. Чуть отодвигаю в сторону мечущийся беспорядочно хвост, провожу языком по мелкой, гладкой шёрстке, затем к самому основанию, к незащищённому шерстью отверстию. Долгое, влажное прикосновение языка, длинное, чтобы прочувствовал всё до мелочей, затем снова, уже слегка надавливая. Пусть он и юн, невинен, но и ему знакомо тянущее ощущение внизу живота, жжение в заднице, когда хочется скулить и подставлять задницу первому встречному, трахать всё, что движется. Придерживаю хвост одной лапой, второй же чуть надавливаю на поясницу, чтобы и не думал сбежать. Ещё одно прикосновение языка, и сверху раздаётся напряжённый, короткий вздох, затем тихое напряжённое шипение. Раскрываю его языком, терплю собственное почти болезненное возбуждение, потребность немедленно поставить его на карачки, прикусить загривок и… но лишь продолжая упорно проникать языком внутрь, вслушиваясь в постепенно становящиеся всё более раскрепощёнными звуки, которые он издаёт. Стон перерастает в жалобный, совсем уж тоскливый скулёж, и я отвлекаюсь от своего занятия, наблюдая за тем, как с кончика его члена медленно сочится желтовато-белая густая влага. Как только замираю и отстраняюсь, Элиас начинает тихо. Предупреждающе рычать, чуть перебирает задними лапами по покрывалу, и я не сдерживаю победоносной ухмылки.

Когда я устроился позади него, уткнувшись носом в ухо, он вновь тихо, заскулил, оглянулся, прижал уши. Весь его вид так и говорил – а стоит ли? Но я знал – стоит. Придержав распушившийся до состояния ёршика хвост, поддал бёдрами, медленно погрузившись в него, едва не зарычав и удержавшись от резкого, сильного толчка. Горячий, тесный, гладкий, так… от дрожи содрогнулся живот, шерсть стояла дыбом, взмокшая у корней. Не став дожидаться разрешения, сразу задал быстрый, резкий темп. Зубы то и дело смыкались на его загривке, когда он начинал издавать чересчур уж громкие стоны, грозя выдать нас с головой. Лопатки его так и ходили ходуном, мелкие узлы мышц так и перекатывались под гладкой шерстью, отчего по ней будто проходились серебристые волны. Сквозь любовную горячку я слышал, как он зовёт по имени своего возлюбленного, как в голос прокрадывается совершенно звериная тоска и боль. Сам же я думал лишь о том, как бы его измотать, заставить уснуть без сновидений и хоть одну ночь проспать без слёз. Мне было не понять его метаний, его страданий. Понятие «любовь» для меня оставалось весьма абстрактным, неприменимым. Жаль, что я понял это лишь спустя полторы тысячи лет.

Мы трахались, как обезумевшие. Я брал его снова и снова, кусал, ласкал, стонал и рычал с ним в унисон. Он же вскоре переборол боль, вошёл во вкус, возмущённо взрыкивал, когда я отдалялся, чтобы тихонько полакать вина и перевести дыхание. Такое искреннее возмущение читалось на его мордочке, осуждение, что мне ничего не оставалось, кроме как вернуться к чёрному делу. Под конец я чувствовал себя так, словно ещё чуть-чуть – и все причиндалы отвалятся до конца жизни. Но он всё же уснул, уложив голову мне на грудь и обняв, всё равно продолжал шептать имя любимого оборотня. Погладив брата по пушистой макушке, я почти нежно взглянул на его умиротворённую мордашку. Уснул и я, сморённый новостями от отца, вином и безумной страстью брата.

А утром, когда солнце только начало подниматься над горизонтом, в комнату ворвался отец. Увидев нас, лежащих на кровати, почти превратившейся в руины, абсолютно голых, да ещё и в обнимку, он пришёл в полнейшее бешенство. Он орал на нас и бил меня по щекам, хватал меня за загривок, уши, хвост, а затем, кинув разъярённый взгляд на Элиаса, рявкнул:

– Сейчас же иди к лекарям!

Но не успел он сделать и шага, как споткнулся, рухнул. Морда моя медленно вытягивалась от обиды и непонимания. Оглянулся на постель, усыпанную шерстью, снова посмотрел на юношу, что стыдливо прикрывался разбросанной одеждой, которую судорожно пытался подобрать. Бледная кожа, на щеке розоватые следы царапин, под длинными, чёрными волосами почти полностью сокрыты плечи. Схватив одежду, брат вылетел в коридор, а я молча сидел у ног отца и терпел боль в ссадинах и синяках от устроенного внепланового наказания. Кости ныли, но явно были целы, губа была разбита. Но вовсе не это волновало меня. Чтобы принять такой вид, у оборотня уходили месяцы, иногда – годы. А этот всего за ночь облинял, как будто только притворялся моим любимым черношубым котом! Дикая обида закралась в сердце, я покосился на собственный хвост и только расстроенно клацнул зубами.