— Да чего тебя лишний раз отвлекать, — неловко отозвался Роккэн, приласкавшись к руке брата и нырнув в его объятия. — Доброе утро.

— Доброе, — ласково отозвался юноша, коснувшись его лба губами. — Садись, я почти закончил готовить.

— Что-то с сыром? — не сдержал улыбку Роккэн, принюхавшись.

Рурука довольно кивнул, а затем, ещё немного поколдовав над котелком, разложил сырное рагу по глубоким мискам. Устроившись рядом с братом, он вооружился вилкой и стал его подкармливать. Тот охотно ел с его рук, хотя то и дело уводил взгляд в сторону. Ему было стыдно, неловко, временами даже страшно, но Рурука никуда от него не девался, оставаясь рядом и окружая своей заботой. Казалось, ему совсем несложно заботиться о калеке, и он делал всё возможное, чтобы это выглядело именно так. Первое время, когда брату только ампутировали кисти, Рурука не знал, что ему делать, как быть. Юноша всячески осторожничал, боялся лишний раз отвернуться. Теперь некоторые вещи стали привычными: одеть брата, причесать, помочь умыться, покормить, обуть, если тот собирается выйти в город, но вечером процедуры были даже приятными. Например принять вместе с ним в ванную или раздеть ко сну, попутно обласкав как следует, чтобы лучше спалось. Сперва Роккэн дико комплексовал, закрылся в себе, опасаясь, что теперь брат отвернётся от него, что ему будет мерзко и неприятно сближаться с ним, искалеченным. И сам стал отдаляться, не желая лишать Руруку радостей жизни. Каково же было его удивление, когда однажды утром он проснулся от сладкого тянущего ощущения внизу живота. Старший Миррор не только сделал ему минет, совершенно разнежив, но следом сам залез на него, позволив взять себя. Ещё и подшучивал, зараза, что талант не пропить, а сапожник без сапог — не беда. Постепенно Роккэн смог привыкнуть к мысли, что даже без рук жизнь продолжается, пусть это и стало весьма горькой утратой и сильным потрясением. Сколько слёз он пролил в ночи, проклиная Господина чернокнижников и всю его семью до десятого колена, после того как Саймон отсёк ему кисти, не дав гангрене распространиться. И то, что он был в сознании во время тяжёлой операции, лишь подливало масла в огонь. Хуже всего было не это. Рурука находился всё это время рядом, и Роккэн видел его взгляд: полный отчаяния, боли, видел появляющиеся в глазах слёзы. И ненависть.

Рурука возненавидел Гилберта, трясся от злости ещё очень долго, едва только вспоминал, из-за кого его брат не может больше не то что рисовать, а элементарно по-человечески одеться без лишних проблем. Но всё равно остыл, смирившись с тем, что сделанного не обратить вспять. Теперь он мог лишь сделать всё, чтобы жизнь брата перестала казаться ему слишком мрачной и лишённой радостей. Надо сказать, что у него неплохо получалось, по крайней мере, к Роккэну начала возвращаться его прежняя жизнерадостность. Когда же они услышали о том, что Чёрный замок взят в осаду, что чернокнижники на грани краха, чувства были смешанными. Не накинься Гилберт на Роккэна, они бы сейчас были в стенах осаждённой цитадели и, возможно, погибли, да и не хотелось им, чтобы кто-то из этих магов умер. И всё же оба испытали беспокойство: что там творится? Как их друзья? Слухов по столице ходило не мало. Говорили, что Господин чернокнижников пропал, и фракция обречена на полное уничтожение; кто-то говорил, что пропал вовсе не Повелитель, а его брат и любовник, что из-за этого Найтгест впал в тяжёлую кататонию и не сможет завершить войну. Всё чаще проявлялись вспышки странного безумия среди людей, животных и тварей, будто по миру проходила неистовая волна, уносящая разум. Больше всего Рурука боялся, что это затронет Роккэна. Когда возвестили о победе чернокнижников, братья вздохнули с облегчением, и старший Миррор, не выдержав, отправился в цитадель. Он видел и выступавшего с речью помятого, раненого Найтгеста, бледность которого была даже излишней; видел он и Артемиса с обожжённой шеей и непривычно короткими волосами; и Пассису, сорвавшего весь пафос церемонии. На душе у него стало легко, и домой он возвращался с чистым сердцем. Что бы там ни происходило после их отъезда, но всё явно наладилось.

Из мыслей Руруку вырвал деликатный кашель брата.

— Ты сам-то есть будешь? — мягко поинтересовался Роккэн, довольно облизываясь. Он покосился на чашку с чаем, и старший брат убрал вилку, посмотрел на пустую тарелку.

— Да, конечно. Задумался.

— Надеюсь, думал ты исключительно о всяких неприличных вещах? — попытался приободрить Руруку младший брат, ехидно поиграв бровями.

— Конечно, — вяло улыбнулся Миррор, неловко потерев затёкшую шею. — О том, как буду вырывать листы из книг в Архивах.

— Ну, это уже перебор!

— А если там будут эротические картинки?

— Тогда прощаю.

Рурука снова изобразил улыбку, но Роккэн понял, что настроение у брата совершенно паршивое. Опустив взгляд, он осторожно протянул руки, зажал чашку между предплечий и сделал пару осторожных глотков. Повисла неуютная тишина. Летописец ковырялся в своей тарелке, мрачно рассматривая её содержимое. Надо было доесть, помыть посуду и отправиться в Архив, чтобы получить плату за прошедшую неделю, а затем взяться за работу. Но больше всего ему хотелось свернуться под одеялом и поскулить. Позволить себе этого он не мог.

— Уходишь? — тоскливо поинтересовался Роккэн, наблюдая за тем, как брат встаёт из-за стола и складывает тарелки и вилку в большом чане с горячей водой.

— Да. Поработаю немного, — тихо прошептал Рурука, механическими движениями отмывая посуду.

— Возвращайся пораньше, хорошо? — робко попросил юноша, боясь, что брат заработается, забудет прийти в обед и вернётся уже поздно ночью. — Я… я бы хотел…

— Я на пару часов, малыш, — на этот раз улыбка Руруки была самой настоящей и очень ласковой. От неё младшему Миррору стало тепло на душе. — Получу деньги, проверю пару книг, забегу на рынок и вернусь. Ты даже соскучиться не успеешь.

— Успею, — просиял Роккэн, а затем порывисто подался вперёд, прильнув к губам брата, затягивая его в поцелуй.

Рурука расслабился, бережно запустил пальцы в короткие волосы, прижимая к себе это чудо в перьях. На следующий день после операции Роккэн запутался в собственных длинных локонах, потом не смог их расчесать, и старший брат понял, что придётся их отрезать. Сердце его обливалось кровью, когда он собственноручно срезал длинные пряди, не мог сдержать слёз. Он любил заплетать Роккэну косу, любил перебирать ночами густой шёлк его шевелюры, любил зарываться в них носом и пальцами, любил смотреть, как они очерчивают его тело, когда их распускают. Когда последний локон опал на пол, Рурука отложил ножницы и обнял брата со спины, пытаясь скрыть дрожь и слёзы.

— Прости, — едва слышно прошептал он, прижавшись губами к виску Роккэна. — Мне так жаль, правда. Ты… ты не сильно расстроен?

Спрашивать подобное у человека, который только лишился рук — глупее не придумаешь. Но Рурука не мог иначе. Он хотел знать все чувства брата, сделать всё возможное, чтобы он был счастлив.

— Если честно, совсем нет, — безразлично отозвался младший Миррор, тряхнув лёгкой головой. — Даже рад. Я же отращивал их, чтобы нравиться тебе.

Рурука содрогнулся всем телом, сжал губы, сдерживая рвущийся из груди крик. «Ненавижу тебя, Гилберт», — хотел заорать он, но лишь теснее обнял брата, снова прижавшись к его виску губами.

— Тебе… тебе и так хорошо, — справившись с голосом, проговорил он. — Непривычно, конечно, но я тебя люблю вовсе не за волосы.

— Конечно, иначе бы очень громко возмущался всякий раз, когда я подбривал разные интересные места.

— Придурок, — расплылся в улыбке Рурука, выпрямившись и потрепав брата по макушке.

— Брат придурка.

Теперь волосы приходилось достаточно часто подравнивать, и Рурука уже был уверен, что смог бы стать профессиональным цирюльником, если бы только захотел. Прервав поцелуй, юноша домыл посуду, а затем быстро сбегал в комнату, забрал сумку и стал обуваться. Роккэн неловко топтался рядышком с ним, стесняясь попросить о помощи. Бегло кинув на него взгляд, Рурука без лишних слов подтянул сапоги брата поближе и помог ему обуться.