На всякий случай держа оружие наготове, она осторожно спустилась вниз и, услышав, что странный механизм сработал и лестница у нее за спиной вновь сложилась с тем же душераздирающим скрежетом, посветила перед собой фонариком. Скалли ожидала, что погреб окажется темным и холодным, но вместо этого увидела перед собой довольно большую и чистую комнату, освещенную одинокой лампочкой. Первое, что бросилось Скалли в глаза, а точнее — атаковало ее обонятельные рецепторы — это странный запах, показавшийся ей смутно знакомым. Но из-за того, что к нему примешивалось множество других — сырой земли, затхлости, старого дерева — Скалли так и не сумела его распознать. Мебели в комнате почти не было: только простенькая кушетка, а у дальней стены — пара невысоких шкафов, у одного из которых копошилась не кто иная, как неуловимая мисс Харрис. Скалли, моментально сообразив, что теперь ей ни к чему обнаруживать свое присутствие, быстро выключила фонарик и вжалась в стену, продолжая наблюдать за пожилой женщиной. Та протерла пыль на открытых полках, после чего принялась за рамки каких-то фотографий, любовно выставленных за стеклянной дверцей одного из шкафов. Еще раз пройдясь тряпкой по деревянным поверхностям, старушка неспешно заковыляла к выходу. К этому моменту Скалли, с огромным трудом сдерживая желание чихнуть (от странного запаха свербило в носу и в горле), уже тихонько пробралась вглубь комнаты — так, чтобы оказаться за спиной у объекта наблюдения. Мисс Харрис привычным жестом потянула за веревку слева от люка, и спустя минуту Скалли осталась в полном одиночестве.

Дождавшись, пока шаги мисс Харрис наверху окончательно затихнут, она еще раз огляделась по сторонам и, убедившись, что не пропустила ничего важного, направилась к шкафам — двум массивным, хоть и невысоким секретерам из красного дерева, выполненным в викторианском стиле. Нижние отсеки пустовали, и Скалли с интересом принялась разглядывать выставленные на открытой полке фотографии в дорогих антикварных рамках. Именно их только что заботливо протерла от пыли мисс Харрис.

На первой была изображена юная девочка 11-12 лет — в летнем платье и с большой плюшевой игрушкой в руках. Она застенчиво улыбалась фотографу. Позади нее, прилежно скрестив руки, стояла симпатичная девушка лет двадцати, облаченная в платье гувернантки. Скалли аккуратно вытащила фотографию из рамки и повернула другой стороной. Вдруг она подписана? К счастью, так и оказалось. «Миранда Элизабет Мэй, 1940», — гласила надпись. А внизу кто-то старательно вывел по-детски крупным разборчивым почерком: «и Джорджина Харрис». Стало быть, вот как они познакомились. Видимо, личная жизнь мисс Харрис совсем не сложилась, и она целиком посвятила себя своей подопечной. «Грустно, но в то же время трогательно. Если, конечно, верить, что все эти годы женщины жили душа в душу, а не терпели друг друга, страдая от ненависти и одиночества», — подумала Скалли и вздрогнула, почему-то вспомнив фильм «Что случилось с Бэби Джейн?» (1) Но для начала неплохо бы понять, почему фотография хранится в этой странной комнате? Точнее — в бывшем погребе, о существовании которого до сих пор никто не упоминал. По логике вещей этому снимку полагалось бы стоять на тумбочке у кровати в доме «Джорджины».

Скалли взялась за следующий снимок — совсем старый — судя по одежде и прическам, не позже середины прошлого века. Он, к сожалению, подписан не был, но Скалли почти не сомневалась, что на нем запечатлены родители Миранды. Однако ее внимание привлекла не сама миловидная пара, а пейзаж на заднем плане. Нетрудно было догадаться, что обнявшиеся супруги Мэй стояли в том самом саду, ныне превратившемся в пустырь, заросший сорняками и усеянный пивными бутылками — привет от соревновавшихся в меткости местных забулдыг и хулиганов. А за их спинами виднелся особняк — но вовсе не тот, что теперь принадлежал мадам Арно. С огромным трудом Скалли разглядела в огромном имении знакомые очертания дома Берков. Похоже, что с тех пор строение здорово пострадало не то от пожара не то от обрушения. Так или иначе, но от былого великолепия осталась в лучшем случае одна пятая, а нынешний второй этаж, скорее всего надстраивали гораздо позже — и сильно второпях. «Выходит, наш инструктор по вождению тоже непростого происхождения?» — удивилась про себя Скалли.

За этим снимком была еще одна стопочка фотографий, но в них ничего интересного не обнаружилось: просто какие-то люди, имена которых Скалли ничего не говорили. Точнее, полных имен зачастую и не было — лишь непонятные инициалы. Скалли окинула взглядом шкаф и в последний момент, уже собираясь отвернуться, заметила, как в самой глубине на верхней полке что-то сверкнуло. В который раз прокляв свой рост, она встала на цыпочки и умело (сказывался многолетний опыт) подтянула к себе фонариком спрятанную в самом дальнем углу фотографию в рамке.

И снова — все тот же сад. Снова Миранда Мэй — ее черты Скалли узнала моментально — но теперь уже в юношестве. На вид ей было около шестнадцати. Рядом с ней, обняв ее за плечи, стоял невысокий молодой человек примерно того же возраста и довольно невыразительной внешности. На лицах обоих — выражение полнейшего счастья и влюбленности. Его невозможно было перепутать ни с чем, и Скалли ни на секунду не заподозрила, что на снимке может быть кто-то иной, чем возлюбленный девицы Мэй. Сгорая от любопытства, она повернула снимок другой стороной.

Внутри под рамкой были вложены листки бумаги. Но они, к великому разочарованию Скалли, оказались всего лишь стихотворными любовными записками, увы, лишенными какой-либо содержательности.

«Любовь, как пламя,

Таит угрозы,

Под лепестками

Шипы у розы.

То смех, то слезы

В глазах любимых,

Стихи от прозы

Неотделимы.

Любовь врачует,

Любовь калечит,

Но как хочу я

Быть вместе вечность.

Твой М». (2)

Скалли считала себя человеком, далеким от поэзии, но скверность данного произведения была настолько очевидна, что она невольно поморщилась. Впрочем, вряд ли это творение самого влюбленного юнца: язык выдавал в нем работу какого-нибудь посредственного поэта девятнадцатого века.

Скалли развернула вторую записку.

«Напечатайте имя мое и портрет мой повесьте повыше, ибо имя

мое — это имя того, кто умел так нежно любить,

И портрет мой — друга портрет, страстно любимого другом,

Того, кто не песнями своими гордился, но безграничным

в себе океаном любви, кто изливал его щедро на всех,

Кто часто блуждал на путях одиноких, о друзьях о желанных

мечтая,

Кто часто в разлуке с другом томился ночами без сна,

Кто хорошо испытал, как это страшно, как страшно,

что тот, кого любишь, может быть, втайне к тебе

равнодушен,

Чье счастье бывало: по холмам, по полям, по лесам

пробираться, обнявшись, вдвоем, в стороне от других,

Кто часто, блуждая по улицам с другом, клал себе на плечо его,

руку, а свою к нему на плечо.

Мими. Всегда твоя». (3)

И снова Уолт Уитмен. Скалли горестно вздохнула и покачала головой. Едва ли этот любитель дрянного стихоплетства заслуживал получить в ответ его прекрасные строки. Бедняжка, видать, была влюблена по самые уши. Впрочем, плохие стихи счастью не помеха. Взять, например, Малдера и его вкус в кинематографе… Смутившись тем, какой оборот неожиданно для нее самой приняли ее мысли, Скалли раздраженно убрала записки обратно, и еще раз обошла комнату. Нет, никаких следов пребывания мистера Берка.