Свеча слабо потрескивала. Вытянутый золотистый огонек трепетал под порывами врывающегося в узкое окно ветра, бросая изломанные тени на развешанные по стенам гобелены и разбросанные по столу карты и листы желтоватого пергамента. Город за окном спал, подмигивая возвышающемуся над ним дворцу редкими еще горящими в окнах огнями, но сам дворец продолжал тихо шелестеть, постукивать каблуками по холодным каменным полам и переговариваться негромкими голосами, чтобы не потревожить покой заночевавшим в его стенах вельможам. Да и те, вероятнее всего, лишь притворялись спящими.

Король Франции в нетерпении мерил кабинет шагами, полы его длинного, подбитого горностаевым мехом упелянда взметались при каждом повороте и становилась видна алая подкладка, контрастирующая с синевой одеяния. Тонкие, словно пух, темные волосы короля топорщились в легком беспорядке, золотясь в отсветах горящего над столом огонька и цепляясь кончиками за жесткую вышивку на вороте и плечах королевского одеяния. Изредка останавливаясь, Шарль брал со стола мятый с краев свиток с разломанной посередине печатью коннетабля* Франции, перечитывал плохо различимые в свете единственной свечи строки и вновь отбрасывал свиток полным негодования жестом. Тот с шорохом катился по десяткам других к самому краю темной, полированной руками десятков слуг столешницы и замирал в ожидании, когда король вновь протянет к нему тонкие унизанные перстнями пальцы.

На звук размашистых, со стуком каблуков и звоном шпор, шагов и скрип открывающейся двери Шарль обернулся с плохо скрываемым раздражением на болезненно-бледном лице. Вошедший бросил на него один быстрый взгляд, а в следующее мгновение демонстративно сорвал с головы темный шаперон с длинными, прежде падавшими ему на плечи шелковыми лентами и склонился в почтительном поклоне, опираясь второй рукой на обтянутую светлой кожей рукоять меча. Прятал за упавшими на лицо волосами ехидную улыбку.

— Довольно, — велел король недовольным тоном. — Почему так долго? Я посылал за тобой почти час назад.

Вошедший выпрямился, небрежным движением отбрасывая с лица темно-каштановые пряди густых, чуть волнистых волос. На свету они начинали отливать пепельным, а у левого виска и вовсе серебрились ранней сединой.

— Я не люблю ночевать в этом сарае, который гордо именуется твоим дворцом, — ответил Орлеанский Бастард уже безо всякого почтения в негромком голосе — приятном баритоне с изредка проскальзывающими стальными нотками, — но улыбнулся так обаятельно, что Шарль поперхнулся уже рвущейся с губ гневной отповедью. Иного дворца у него не было с самого захвата Парижа, за что англичане и их союзники презрительно именовали его «буржским корольком», но в присутствии Шарля упоминать об этом смел только один человек. Порой королю и вовсе казалось, что Жан послан ему Богом именно для того, чтобы отпускать бодрящие ехидные шпильки, а полководческий и фехтовальный таланты кузена — это не более, чем приятное дополнение.

— Чего ты хотел? — спросил Бастард уже другим, умиротворяющим тоном и бросил шаперон на полированную столешницу. Одна из длинных лент свесилась вниз, начав слабо покачиваться.

— Де Ришмон не успел, — ответил король и, вновь отыскав на столе не дававший ему покоя свиток, бросил его кузену. Тот поймал на лету. — Они взяли Сен-Дени.

На треугольном, почти неправильном, но удивительным образом не лишенном привлекательности лице не отразилось ни единой эмоции. Будто это не он потратил столько усилий, чтобы всего за несколько месяцев до этого отбить Сен-Дени у англичан. А теперь вновь его потерять.

— Если бы там был ты…

— При всем твоем желании мне не под силу разорваться, — ответил Жан ровным голосом и сел в королевское кресло, закинув на резной подлокотник длинную ногу в ботфорте из красной кожи. Золотая рыцарская шпора сверкнула на свету, будто подмигнув Шарлю. Для вельможи его положения кузен выглядел на удивление скромно, натянув, по всей видимости, первую подвернувшуюся под руку одежду. Короткий темный пурпуэн едва уловимо поблескивал серебряным шитьем на рукавах, шоссы и вовсе были почти черными, скроенными из плотной ткани и предназначенными не иначе, как для военных походов, а длинные чуткие пальцы, в равной степени привычные и к мечу, и к перу, украшал один-единственный серебряный перстень с сапфиром. Кольцо покойного отца, перешедшее к Жану после смерти одного из братьев. — Ты уж реши, где я нужен тебе больше, в Нормандии или под стенами Парижа.

— В том-то и беда, — сухо отозвался король, — что ты нужен мне везде.

— Напиши Филиппу, — беспечно посоветовал Жан, повернув голову так, что Шарлю был виден только его профиль с непропорционально длинным носом, и не отрывая взгляда от послания коннетабля. — Мы же теперь союзники. Пусть поспособствует возвращению города, который его же отец и отдал англичанам.

— Де Ришмон писал, что англичан покинули пикардийцы, — ответил Шарль, хотя кузен наверняка уже прочел это в самом письме. — Не желают сражаться против нынешних союзников.

— То есть, нам следует быть благодарными уже за это? — всё тем же беспечным тоном отозвался Жан, но у короля появилось стойкое ощущение, что кузен чего-то недоговаривает. Хотя мира с Бургундией Орлеанский Бастард добивался едва ли не больше, чем все остальные королевские советники, а от здравых опасений Шарля, что Филипп Бургундский не захочет даже говорить с ними, и вовсе отмахнулся.

— Мои… люди убили его отца, — решился заметить тогда король и получил в ответ многозначительный взгляд. Словно Жан хотел сказать «Стоило мне попасть в плен, как ты наворотил таких дел, что теперь и вспомнить страшно». Тот факт, что им обоим тогда было всего по шестнадцать лет, кузен в расчет не принимал. — Сколько бы времени ни прошло с тех пор, не думаю, что после подобного Филипп пожелает…

— А люди его отца убили моего отца, — невозмутимо парировал Жан, хотя обычно упоминания об убийстве герцога Людовика в самом сердце Парижа выводили его из себя. — И сколько еще мы будем рвать друг другу глотки на потеху Англии? Но если у тебя есть серьезные опасения, что Филипп выставит головы наших посланцев на копьях перед своим дворцом, то скажи об этом прямо. Вдруг ты сделал еще какую-нибудь глупость, а мне сказать не удосужился.

Шарль тогда промолчал. Филипп гóловы не выставил, да и само заключение Аррасского мира* прошло на удивление гладко. Сын Жана Бургундского раскланялся с бастардом Людовика Орлеанского, тот вновь согласился, что вражду отцов стоит оставить в прошлом, и непрочный мир был восстановлен. Но что-то в этих светлых, хризолитово-зеленых глазах говорило, что Жан по-прежнему ждет от бургундцев вероломства.

— Не думаю, — осторожно начал король, — что Филипп согласится начать военные действия. Слишком мало времени прошло после того, как…

— Он решил, что быть на нашей стороне ему выгоднее, — закончил за него Бастард. Возможно, именно это Жану и не нравилось. Он не менял сторону, даже когда на одной чаше весов оказалась его верность королю и кузену, а на другой — жизнь женщины, звавшейся Орлеанской Девственницей. Шарль старался не заговаривать о ней первым, чтобы не бередить лишний раз чужую рану.

Седая прядь в волосах кузена появилась после того, как пришла весть о том, что Жанну сожгли на костре.

— И что нам теперь делать? — спросил Шарль, складывая руки в широких бархатных рукавах на груди, и уловил быстрое, едва заметное движение зеленых глаз от пергамента к королю и обратно. Четко очерченные губы, скорее тонкие, чем полные, и широкие, но на удивление гармонично сочетавшиеся с треугольным лицом, на мгновение разошлись в ехидной усмешке.

— Нам?

— Хорошо, — мрачно согласился Шарль. — Тебе. Больше никто, по-видимому, свой долг перед королем исполнять не желает, — добавил он с плохо скрываемым раздражением и вновь посетовал на окружавших его придворных. — При дворе только и остались, что дебоширы, казнокрады, чернокнижники*…

— Не драматизируй, — немедленно ввернул, перебив короля, Жан. — У Жиля, без сомнения, весьма отвратительный характер, но это еще не делает его чернокнижником. И, помнится мне, он не появлялся при дворе уже несколько лет.