Ещё в августе должен был явиться к князю гонец; но попал в плен, три месяца томился в неволе и только кое-как убедил своих киргиз-кайсацких узденей, чтобы повезли его к Зайсан-озеру, к русскому населению, где им выкуп дадут хороший за него.
А после этого гонца словно сгинул Трубников и весь отряд его с лица земли, ни слуху ни духу нет о них... В самый сочельник, в сумерки, после богослужения, в ожидании первой звезды, чтобы сесть за трапезу, беседовал Гагарин с Агашей и Келецким, поминая своего посланца, пропавшего без вести.
— Жаль парня, коли что приключилось с ним! — искренно вырвалось у князя. — Вижу, курочка, горюешь и ты по нём! Не стыдися. Я не ревную! Славный парень Федя был! Не таясь скажу, Бог знает, чего бы не пожалел, только бы знать, что жив он, не убит, хотя бы и не вышло проку никакого из его похода...
— Дай Господи, жив был бы! — усердно крестясь, прошептала Агаша.
Келецкий с явным сомнением молча качал головой.
Вдруг какое-то особое движение послышалось во дворе, за окном; конский топот прозвучал, смолк у крыльца. Кто-то стал быстро подниматься по ступеням, тяжело стуча сапогами, как это обычно делали гонцы драгуны и казаки, присылаемые сюда с поручениями и бумагами из Тобольска.
— Сызнова гонец! И праздника великого спокойно провести не дают, окаянные! — заворчал Гагарин, глядя на дверь, откуда должен был появиться посланный.
Раздался стук, послышался знакомый голос, и в проёме распахнутой двери, озарённая светом зажжённых на столе канделябров, показалась знакомая фигура Фёдора Трубникова, красивое лицо которого было сейчас измученным, потемневшем от непогод, от зноя и холода.
— Федя! — в один голос крикнули Гагарин и Агаша.
— Пан Трубников з мёртвых ест встал! — в то же время возгласил Келецкий.
— С праздником с великим, с Рождеством Христа, Бога нашего! — весело, громко проговорил вошедший, обрадованный тёплой встречей, которая выпала на его долю.
Гагарин первый, потом Келецкий и даже Агаша по приказу князя, трижды расцеловались все с нежданным гостем. Поп, пьяный спозаранку, спал в светёлке, но и его послали разбудить. Вся челядь здешняя и слуги гагаринские набились в горницу, желая видеть и приветствовать подпоручика, о судьбе которого немало сокрушались наравне с господами...
После первых шумных приветствий и вопросов, на которые не успевал и отвечать Трубников, его отправили в баню отмываться. Туда же Келецкий послал юноше один из своих костюмов, и посвежевший, красивый больше прежнего, воротился офицер, сел за ужин, поданный в это время, и стал утолять голод, успев только сообщить, что отряд почти в полном составе он привёл обратно, оставил его теперь в Таре, а сам скакал без отдыху день и ночь, поспешая в Тобольск. Там ему сказали, где гостит князь, и он немедленно пустился в слободу, не передохнув ни минутки!
Говорит и почти не сводит глаз от Агаши подпоручик. А та и поглядеть не решается на него, опустила глаза и всё-таки чувствует его жадный взор на своём пылающем лице...
Гагарин и видит и видеть не хочет ничего. Дав юноше утолить первый голод, о походе стал расспрашивать его.
— Ну, сказывай, что же было после, как в степь ты пошёл со своими людьми?.. Почему вестей оттоле не слал?.. Всё говори, без утайки, я знаю, ты прямой парень, воин смелый... А неудача со всяким приключиться может... Ну, сказывай...
Оставя початой кусок, заговорил Трубников.
Просто льётся речь его, но умеет как-то юноша двумя-тремя словами передать всё, что видел, что было с ним самим и с его людьми, что пережить им всем пришлось в раскалённых песках пустыни Шамо...
Слушают все внимательно рассказчика. За открытыми дверьми челядь притаила дыхание, тоже ловит каждое его слово. Но Агаша глядит и слушает напряжённее всех!
Видит ясно девушка всё, о чём поминает юноша. Вот раскинулась бесконечная степь, желтеет, пылает, слепит глаза зыблющимся отовсюду сиянием и зноем... Верблюды ступают, глубоко увязая ногами в песке, несут тяжёлые вьюки, тащат за собою лодки, которые нужны будут впереди путникам... Конные тянутся длинной чередой; пешие устало шагают по раскалённому песку. Солнце висит высоко над головами, обдавая зноем и жаром всё живое. Сдаётся порою, что сама кожа горит и коробится на теле, проливая жар во внутренности, пробуждая неутолимую жажду в пересохшем горле, в сдавленной груди, откуда хриплое дыхание вырывается только с трудом...
Вот видит девушка, как убегают ночью предатели-проводники... Теряется путь в пустыне, нет воды... Падают люди, кони, верблюды... Только холодные ночи дают небольшую отраду и отдых замученному отряду... А днём снова усталь, зной и мука без конца.
А тут ещё вражеские отряды замелькали на горизонте то здесь, то там... Сначала небольшие, редкие, несмелые, только поглядывают издали они... Но вот их всё больше прибывает... Налетают, мечут стрелы с гиком, с воем и исчезают под залпами отряда, словно тени или призраки, рассыпаясь в степи. По ночам тоже эти шакалы покою не дают. И чем люднее становятся летучие отряды, тем больше наглеют дикари, надеясь числом подавить кучку хорошо вооружённых московов.
Впроголодь, томимые часто жаждой, если долго не попадается колодца или источника на пути, отбиваясь от быстро растущих шаек, идут, идут люди! Наконец — показалась растительность... Заблестело озеро небольшое... Из него река протянулась змейкою, вьётся среди песков, горит под солнцем. Воскресли люди, кинулись, как безумные, вперёд!..
И если есть рай, не большее наслаждение испытают они там, чем изведали в тот миг, когда все окунулись в прохладные волны, смыли с себя песок, проникший, казалось, во все поры, под самую кожу... И все пили, пили без конца... даже опились три человека тогда...
А затем, спустив лодки на воду, дальше пустились в путь... на островке небольшом попутном расположились на ночлег. Сюда же с берега верблюдов оставшихся и коней своих вплавь перевели... А когда проснулись на рассвете, увидали, что попали в западню.
Говор, движение, ржание конское слышно по обеим берегам реки в густых камышах и зелёных зарослях... Окружили дикари непрошеных гостей, тучами со всех сторон собрались. Всех не перестрелять. И пороху, и свинцу не хватит... На это, видно, и понадеялись хитрые монголы...
Стало светлее; глядят люди из-за густых кустов, растущих на островке, и видят: куда глаз хватит — враги залегли. И вдруг тучи стрел понеслись, запели, стали падать в густую зелень, где залёг осаждённый отряд.
Но опытные люди спрятались под днищами лодок своих, на берег вытащенных, и безвредны для них тучи стрел. Разве иная на излёте падёт, оцарапает шею или руку кому... Не отравлены стрелы, на счастье... Идти врукопашную, переплыть на островок не решаются нападающие. Знают они, как метко и насмерть бьют огненным боем московы... Ночь снова упала. Там, по обоим берегам реки, подальше костры засверкали. Здесь, на островке, тишина, в полной темноте роют себе землянки осаждённые, завалы насыпают, временный укреплённый лагерь устраивают.
Теперь, за возведёнными валами и насыпями, безопасно чувствуют себя люди, даже решились огонь развести, кашицу сварить, солонину попарить, кулеш с салом иные стряпают...
Не тревожат осаждённых ночью дикари, только сторожей поставили: не ушли бы из западни птицы среди мрака безлунных ночей.
Так больше трёх недель протянулось. Народилась луна и снова на убыль пошла. Пошли на убыль и запасы у отряда, а охотой, как прежде, пополнять их нельзя. Только крупа да мука остались ещё, да сала немного. Верблюдов последних зарезали и съели. Соли и той нет. Плохо впереди, голодом, видно, думают взять, измором извести надеются кочевники осаждённых.
А тут новая гроза приспела.
Крещёный киргиз Зейналка ночью подобраться сумел раза два к кострам осаждающих и услышал, что ждут сильную помощь дикари. Пушку со всеми снарядами скоро подвезут сюда из дальнего кочевья калмыцкого...
— Пушка, зелье боевое у калмыков? — удивился Гагарин, слушая рассказ Трубникова. — Быть того не может! Зря болтали неверные собаки...
