– Московская Зона его никогда не привлекала, как и артефакты, из нее выносимые. Он брезгливо относился ко всему, связанному с аномалиями, – сказал Нечаев.

Помнится, когда к Арлену пришел некто из околозонового бизнеса, тот отказал. Причем чуть ли не в грубой форме. И узнав, где именно работает Нечаев, перестал звонить, а при встречах морщил нос.

– Мог ли Арлен перейти кому-нибудь дорогу настолько, чтобы ему подкинули «грим»? – прямо спросил доктор.

– А вы неплохо осведомлены, – заметил Нечаев. – Пожалуй, именно этот артефакт мог бы довести до реанимации никогда не жаловавшегося на здоровье человека.

– По сфере деятельности я обязан знать перечень всех артефактов, – заметил доктор. – В том числе и тех, которые вы не афишируете. Так что?

– Не знаю, – искренне ответил Нечаев.

Они дошли до подъезда – широкого, чистого и светлого, словно вымытого с мылом и вдобавок вылизанного языком. Стоило открыть дверь, в нос бросилась въедливая вонь хлорки, от которой подобные больничные заведения не могли избавиться, даже перейдя на более современные и дорогие моющие средства.

Пол в стеклянном тамбуре устилал бледно-зеленый ковролин, к которому, по идее, должны были приставать грязные следы, однако этого не происходило. Покрытие выглядело идеально чистым до того, как по нему прошлись грязными подошвами, и осталось таковым после.

За второй дверью вонь притупилась и более не раздражала. Нечаев ступил на рыжий коврик с надписью «Добро пожаловать», выполненной бледно-голубыми и темно-красными литерами, а затем и в холл. Длинный зал заканчивался лифтовыми створками из серебристого металла и стандартным лестничным пролетом. Сверху на витых шнурах висели энергосберегающие лампочки в красных и зеленых конусах. Справа располагались конторки администрации, слева вдоль стены – всевозможные пальмы в кадках. Уютно здесь не было, зато имелось ощущение попытки создания уюта.

– Прошу сюда. – Доктор снова подхватил его под локоть и направился к ближайшей конторке. – Наденьте халат.

Следующие полчаса Нечаев провел на обзорной экскурсии по больнице – ничем иным таскание его по этажам назвать не выходило. Он никак не мог отделаться от ощущения, будто его планомерно обрабатывают или подготавливают к чему-то.

– Если старая, чернобыльская Зона сплошь радиоактивна, то наша, московская, психоактивна, – говорил доктор то, о чем Нечаев и без него знал. – В первом случае страдает тело, во втором – душа человеческая.

Нечаев тяжело вздохнул.

– Нет, вы неправильно меня поняли, – тотчас сказал доктор. – Я не религиозен и тем более не намерен изображать сектанта или новомодного православного проповедника, предлагая говорить о Боге, дьяволе и прочих высших материях.

– Слава богу, – хмыкнул Нечаев. – Впрочем, не причисление себя к одной из ветвей христианства не означает автоматического непринятия понятия «душа», как бы этого ни хотелось религиозным служителям.

– Именно так, господин Нечаев, – кивнул доктор. – Я шел к подобному выводу сорок лет, рад, что вы оказались умнее.

– Это не мои слова и выводы, – признался Нечаев.

– Значит, друга.

Нечаев подозрительно сощурился. Возможно, справки доктор наводил не только по поводу его рабочей деятельности, но и личных связей, а это уже не на шутку коробило.

– Сложно все же с вами, гэбэшниками, – посетовал тот.

– Я не…

– А что, по-вашему, есть ЦАЯ, как не одно из подразделений? Да ее ФСБ курирует, как собственный филиал, не говорите, будто не в курсе. А Главное Разведывательное Управление на пушечный выстрел не подпускает к нашим аномалиям полчища эколого-охранных организаций и откровенно плюет на резолюции ООН, по которым московская и чернобыльская Зоны считаются последствиями антропогенных катастроф общепланетарного характера, затрагивают всю биосистему и требуют создания международной комиссии.

– Им сильно не нравится платить за продаваемые нами артефакты.

– С покупкой газа и нефти они еще смирились, – согласился доктор. – Американцы намерены ввести санкции на поставку артефактов, кстати. Боятся, как бы с Нью-Йорком не случилось то же, что и с Москвой.

– На мой взгляд, им следовало бы опасаться за Майами, – заметил Нечаев. – А учитывая последние выборы – за Вашингтон.

– Так вот по поводу подозрений. Раз вывод о душе не ваш, то вы его услышали или прочли. В настоящий момент книгоиздательства находятся в упадке и не печатают философские труды. Беллетристика и эзотерика наравне со ста одним способом чего-либо – макулатура не вашего формата. Остается кто-то знакомый, даже близкий скорее всего, – заметил доктор и поправил очки.

Нечаев вздохнул, смирился с наличием давно и периодически успешно подавляемой привычкой и повторил его жест. Вспоминать неоригинальную фразу про связь паранойи и слежки, а тем более повторять ее ему не хотелось.

– Как видите, никто за вами не шпионил, вывод вытекает из элементарного логического построения.

– Вижу… – покивал Нечаев.

В конце коридора открылась дверь одной из палат. Вначале выехала тележка с тарелками и пустым графином, затем показалась медсестричка: юная, миловидная и тоненькая. Нечаев не обратил бы на нее внимания, если бы не толстая коса пшеничного цвета, перекинутая через плечо и спускавшаяся до пояса.

– Вы простите, что я так задержал вас, – приняв виноватый вид, попросил доктор. – У вашего брата режим, и он, думаю, был бы против, чтобы вы оказались свидетелем его трапезы… руки пока не слушаются его, как раньше, однако уверяю, подобное ненадолго.

– Я понимаю, – заверил Нечаев, не сводя глаз с направляющейся к ним девушки.

Не красавица, но и дурнушкой назвать ее не повернулся бы язык. Необыкновенная. В век типажей ей не нашлось бы места на экране, а вот в моделях она могла бы заблистать. Только не среди вешалок, вышагивающих по подиуму, а тех, кто смотрит с портретов художественных салонов или экспозиций фотохудожников. Резко очерченные скулы привносили в ее внешность нечто монгольское, как и узкие раскосые глаза. Вот только цвет их был не черный, а поистине колдовской: бледно-болотный. Ни светло-карим или серым, ни просто зеленым назвать его не выходило. Длинные черные ресницы очерчивали их, словно у фараонов на древнеегипетских фресках. Тонкий длинноватый нос с горбинкой ее нисколько не портил, как и бледные нитевидные губы.

Тележка звякнула, Нечаев посторонился.

– Все хорошо, Настенька? – спросил доктор, стоило девушке поравняться с ним. – Как чувствует себя Арлен Владимирович?

– Поел, шутил, одарил двусмысленным комплиментом, – голос у нее оказался низким и переливчатым, под стать внешности.

– Вот видите, – доктор взглянул на Нечаева, – прогресс налицо. Если пациент начинает интересоваться прекрасным полом, значит, он точно выздоравливает.

– А в чем двусмысленность, если не секрет? – спросил Нечаев.

Настя повела плечиком:

– Не знаю даже, обидеться или возгордиться, – призналась она. – Арлен Владимирович назвал меня истинным совершенством, созданным не для любви, а для восхищения.

– Это в его духе, – улыбнулся Нечаев, подумав, что вряд ли сумел бы столь же четко обозначить свое впечатление от этой девушки.

– А вы его брат, – сказала Настя.

– Двоюродный, – поправил Нечаев и кивнул.

Он мог бы говорить с ней бесконечно, но доктор ухватил его за локоть и потащил в сторону палаты. Осталось лишь попрощаться, улыбнувшись напоследок. Жаль, мимолетная встреча не предусматривала обмена телефонными номерами или приглашения на ужин. Да и не ходят такие девушки по ресторанам с первыми встречными родственниками их подопечных: только с друзьями детства, одобряемыми строгим отцом.

– Привет, очкарик.

Нечаев и не заметил, как дошел до двери и ввалился в палату.

Арлен полулежал на больничной койке, словно какой-нибудь падишах из «Тысячи и одной ночи» в изысканной постели, только-только отпустивший от себя очередную наложницу, и улыбался ему так, словно не существовало никаких разногласий и даже последних лет пятнадцати, а они – два молодых идиота, собравшихся на какую-нибудь отвязную вечеринку.