Шныряла хотела прикусить язык, но слова помимо воли ринулись наружу.

– Из-за тебя, Вик? Чушь! Смерть такая – бьет всех без промаху. Плевать ей, принц ты или нищенка, она подкосит всех. Отнимет все, что у тебя есть! Ты не можешь знать, как и что было бы. Вдруг я бы получила бутылкой по башке? Или свалилась с лестницы? Сдохла от голода?

Вик отшатнулся.

– У Смерти свои планы. Не вини себя, понял?!

Змеевик закрыл глаза, прижал пальцы к векам и тяжело задышал. Мотнул головой, и косицы грустно звякнули:

– Дика… Я думал… Думал…

Змеевик вдруг отнял ладони от лица, перехватил ее руку, и от этого прикосновения девушка вскрикнула. Юноша сжал ее пальцы в своих ладонях – чуть влажных и холодных, точно камень, и Шныряла обмерла.

– Дика, у меня есть только месяц, чтобы прожить его как человек. Но послушай же меня внимательно!

Он глубоко вдохнул и разразился тирадой – столь горячей, что Шнырялу бросило в жар.

– Если бы я родился в городе и мы встретились как обычные дети, все могло быть иначе! Но, Дика! Мне плевать на это, слышишь? Плевать, что теперь я не смогу коснуться тебя, что ты никогда не станешь моей женой и что будущее у нас в прошлом. Мне плевать! Живым или нежителем – я бы все равно сказал то, что скажу. Дика, слышишь? Я счастлив как никто другой на этом свете! Потому что мне не придется дожидаться, пока луна покатится вспять, чтобы сказать… Дика, я люблю тебя!

Шныряла задержала дыхание, не веря своим ушам. Сердце неистово колотилось в ее груди, и она подумала было, что ослышалась. Это сон? Нет же! Виктор из плоти и крови, хоть и мертвец, спустя годы стоит перед ней и держит ее за руку. И это его слова. И как Вик на нее смотрит – бледный, потерявший все самообладание. Какой еще Господарь! Он сейчас точь-в-точь тот взъерошенный мальчишка, которого Шныряла встретила в прошлой жизни.

– Пусть для всех я буду Мертвым Господарем, но ты знаешь другое мое имя – и оно также будет истинно. Дика… назови его. Пожалуйста, назови меня по имени.

И Шныряла, с трудом сглатывая комок, выдавила:

– В-виктор…

– Дакиэна…

Виктор какое-то мгновение колебался, глядя на нее – и Дика даже не поняла, что он собирается сделать, – а когда поняла, уже было поздно. Он глубоко вдохнул и сделал то, чего ни один нежитель делать не мог – потому что после смерти у нежителей не было семей. Не было детей. Касаться друг друга так было не положено, и Вик совершил величайшую дерзость. К счастью, никто из кладбищенских их не видел, и этот миг разделили лишь тишина и рассвет.

Шныряла невольно застыла под его прикосновением, которое оказалось неожиданным, точно удар. Когда же она наконец поняла, что Виктор ее целует, Дика попыталась отстраниться, но он не дал ей это сделать, удержав ее руки в своих. Губы Виктора нежно касались губ Шнырялы, оставляя на лице запах травы и тумана. Юноша часто и тяжело дышал, его дыхание скользило по ее щеке – и от этого по коже бежали мурашки. Он прикасался губами снова и снова, одну ладонь робко положил на талию, а второй провел по волосам. Его пальцы бережно касались длинных рыжих волн, перебирали локоны, и он крепко прижимал ее к себе. Шныряла закрыла глаза.

Весь мир исчез.

Она перестала быть ощеренной дворнягой и стала девочкой – беззащитной девочкой, которую обнимал тот, о ком она грезила холодными ночами в детстве.

Только сейчас все происходило на самом деле.

Весна приходила из года в год, тысячи лет.

И каждый раз – словно в первый и последний.

Так было и сейчас.

Тео надеялся обрести счастье в Макабре, вернуть семью, но Смерть нарушила его планы. Поиграла и бросила. Насовсем ли? Он сомневался… И все же, пусть у Теодора ничего не осталось, он был счастлив – странно-то как! – вернуться на кладбище. Словно за это время погост, бестолковые и странные нежители, чердак проклятого дома стали ему родными. Стали домом.

Прошла всего пара дней, как Тео вернулся из Полуночи – в мире Смерти он пробыл почти что месяц, здесь же прошла секунда: он вернулся в ту же ночь двадцатого марта. Санда отправилась в город, и на следующий вечер Тео пришел к ее дому, но в комнате девушки окна были темны. Санда не вернулась домой. Он искал ее, бродил по улицам и выискивал вихрастую челку среди прохожих, и всякий раз, встречая невысокую темноволосую девушку, чувствовал, как сердце в груди екает.

Санды он не нашел.

Теодор приглядывался к людям, прислушивался к разговорам в городе, ожидая уловить новости о необычных событиях, – но впустую. Мир затих. Было то затишье перед бурей?

В Трансильвании тем временем наступила весна. Горные склоны, великолепный вид на которые открывался с чердака проклятого дома, еще покрывала бурая растительность, но лес уже подернулся зеленью. Вечером от реки поднимался белесый пар. Тео просыпался, лишь когда на востоке загорались первые звезды. Они вспыхивали из ночи в ночь, всегда. Ничто в природе не угасает. Нет в мире ни начала, ни конца – лишь беспрерывный ход жизни по кругу. «Время – это плоский круг». Как и Макабр. Смерть устраивала игру каждое столетие, чтобы выпустить Йонву… Так было всегда, сказала Горгулья, и добавила, что Смерть – самое упорное существо… Она всегда устраивает Макабр, чтобы исполнить свое желание.

Значит, вот чего она хочет!

Смерть ждет, чтобы Йонва разрушил этот чудесный мир. Чтобы эта весна стала для людей последней. Смерть хочет увидеть жестокую бойню, которая закончится гибелью человечества. Вот что ей нужно. Трупы.

У нее нет иных развлечений.

Тео вспомнил лицо, смотрящее с трона. Его собственное лицо, но даже у угрюмого Теодора не было того выражения, что имела Смерть: двойник пугал одним лишь взглядом – холодным, бесчувственным, беспощадным.

– Я отомщу. Не знаю как, но однажды мы поквитаемся! И если ты меня сейчас слышишь, – шептал Теодор, выискивая силуэты в пляске вечерних теней на опушке леса, – если ты меня слышишь, знай: я отомщу тебе!

Однажды вечером произошло забавное событие.

Теодор открыл глаза, лежа на жесткой доске под крышей чердака. Откуда-то доносилось настойчивое пиликанье. Тео зажмурился и перевернулся на другой бок. Пиликанье усилилось, стало еще надрывней.

– Да господи, кому не спится!!!

Тео потянулся, вдохнул сумеречный воздух и подошел к слуховому окошку. С ржавого гвоздя спустился жирный паук и закачался перед носом.

– Привет, дружище! – буркнул Тео.

Он даже по паучкам соскучился! Тео приоткрыл дверцу и глянул вниз, на кладбище.

– Хватит пиликать так, как будто кошку мучают!

Из клумбы вылезла всклокоченная голова мороайки. Тетка Фифика, зевая во весь рот, погрозила кулаком скрипачу – тот стоял под чердаком и выводил пассажи, от которых уши сворачивались в трубочку.

– Нашел время для концертов! Спать честным людям не дает! Я тебе эту скрипку сейчас…

Подле Фифики из земли высунулась голова нежительницы Марты и захлопала сонными глазами. Чуть не столкнувшись друг с другом носами, тетушки на мгновение застыли – и вдруг, позабыв о скрипаче, кинулись друг на друга:

– Ты снова улеглась в мою могилу?! Чтоб тебя пес побрал, Марта-а-а! Иди в свою!

– Это ты в мою залезла, карга старая! А ну кыш отсюда! Иди своих червей пугать!

И тетушки, вцепившись друг другу в призрачные волосы, принялись кататься по земле.

«Да… – хмыкнул Тео, – пройдет одна ночь или тысяча, а эти соседушки все будут выяснять, кто где захоронен! Чем бы нежители ни тешились, лишь бы меня не доставали…»

Скрипач завидел Теодора и махнул рукой. «Чего ему нужно?» Теодор поправил теплый кожаный плащ и спустился на землю. Весна вступила в права: тут и там трава налилась изумрудной сочностью, а у оградки в ветвях деревца суетливо переговаривались горлицы, облюбовав ветви для маленьких гнездышек. В небе разгорелась комета: прежде чем спуститься, Тео задержал взгляд на хвостатой звезде. Сияющая голова звезды отливала багрово-красным, точно воспаленный глаз.