– Нет, просто… – Миша уже окончательно стушевался, было видно, что чувствовал он себя ну совсем некомфортно в этом разговоре. – Просто она другая.

– В каком смысле? – нетерпеливо спросил Солнцев.

– Ну, просто другая, и всё, – отмахнулся одноклассник, видимо, уже пожалев, что вмешался. Заметив прибывших из столовой ребят, он быстро двинулся к ним, как утопающий к спасательному кругу.

Вскоре шумная компания разговорила и отвлекла и Сашу, и лишь на уроке истории он волей случая снова вспомнил эти странные слова: «Она другая».

* * * *

– Кристина Лебедева нам нарисует карту сражений тысяча девятьсот сорок первого, начального года Великой Отечественной Войны, – сказала Анастасия Алексеевна, и Саша весело улыбнулся. Эта же учительница на первом уроке (это тоже была история: сегодня их стояло две) нещадно завалила вопросами каждого отвечающего, придираясь едва ли не к любому слову. Поэтому то, что она вызвала именно его таинственную незнакомку, всерьёз порадовало Солнцева.

По крайней мере, теперь он, наконец, услышит голос девушки: не было сомнений, хоть пара каверзных вопросиков ей должна достаться, какой бы умной она ни являлась.

С предвкушением парень невольно поддался вперёд, будто не желая пропустить ни одну деталь её ответа.

Выйдя к доске, Кристина молча принялась рисовать схему. Почерк у неё был до совершенства аккуратным, и пока она не сделала ни одной ошибки – эта её идеальность начала раздражать Сашу. Он пристально следил за каждой датой и словом, что она писала, и нетерпеливо ждал хоть малейшего прокола. Должна же Анастасия Алексеевна хоть к чему-то придраться! Или пусть задаст какой-нибудь дополнительный вопрос. Но учительница, не внимая безмолвным требованиям Солнцева, что-то читала в журнале, даже не глядя на доску. Эта странная её реакция поразила его: когда отвечали остальные, она вела себя совсем иначе.

И тут ему, наконец, повезло: он увидел, как, немного поколебавшись, неуверенно Кристина написала: «Контрнаступление Советской Армии под Москвой. 5 декабря – 17 марта, 1941 год».

Как же всё-таки хорошо, что он отлично разбирался в истории! Ухмыльнувшись, Саша перевёл взгляд на Анастасию Алексеевну, надеясь, что совсем скоро она тоже заметит ошибку и начнёт сыпать вопросами девушку. Но та даже не повернула головы. А Лебедева тем временем уже заканчивала схему, больше нигде не допуская проколов.

Чувствуя себя занудным ботаном, парень всё-таки не выдержал и сказал вслух:

– Есть ошибка.

В иной ситуации с другим отвечающим он промолчал бы, меньше всего ему хотелось кого-то подставлять и портить оценку. Но с ней всё было иначе. Ей почему-то постоянно хотелось бросать вызов, заставляя её обратить на себя внимание.

Вот и сейчас девушка раздражённо посмотрела в его сторону, но так ничего и не сказала. Что странно: помимо неё, при его словах сразу несколько голов явно осуждающе повернулись к нему. На некоторых лицах даже читалась злость. Из-за той, с кем никто из них даже не общался? Если они с ней не дружили, зачем так переживать за неё? Что со всеми происходило?

– Да? – равнодушно, казалось бы, переспросила учительница. – И какая же, Солнцев? Скажи, раз начал.

– Я думал, вы её спросите, – растерянно ответил парень. Ведь на первом уроке, если кто-то ошибался, Анастасия Алексеевна принималась расспрашивать именно отвечающего, наводящими вопросами приводя его к исправлению собственной ошибки.

– А я спрашиваю тебя, – строго отрезала учительница и, повернувшись к девушке, мягко добавила: – Садись, Кристиночка.

Девушка тут же с облегчением положила мел на место и зашагала к своей парте. Когда она проходила мимо, он словно на себе ощутил её беспокойство и уязвимость. Неужели её так сильно задело то, что кто-то указал ей на ошибку? Для такой гордой девчонки, как она, это было странно.

– Ошибка в том, что контрнаступление проходило не до семнадцатого марта, а до седьмого января, причём сорок второго года, – чувствуя себя совершенно некомфортно, ответил обескураженный Саша.

– Молодец, – сомнительно благодарным тоном «похвалила» учительница. И тут же перевела разговор, принявшись рассказывать классу о следующем годе той страшной и великой войны, которую они изучали.

Но Солнцев уже её не слушал. У него в голове мелькали странные обрывки воспоминаний, связанные с девчонкой. Некая ужасная мысль уже поселилась в его мозгу, но он отгонял её, как невозможную, неправильную. Её долгий пронзительный взгляд вчера при его словах: «Что, говорить разучилась?», её до безумия упрямое сопротивление с тем телефоном, вместо того, чтобы выполнить его просьбу сказать хоть слово; наконец, вся эта ситуация с такой строгой с каждым – даже с отличником – учительницей… Всё это было странно. Необычно. И явно неспроста. Всё это было бы нелепо и даже забавно, если бы не казалось чем-то серьёзным.

И страшным. Невольно в голове всплыло и смущённое лицо Миши со словами: «Она другая». Что всё это, чёрт возьми, значило? Та мысль, что Саша отгонял, снова предательски прокралась в подсознание и так заполнила его, что он чуть не задохнулся от беспомощности перед ней. Как бы парень ни пытался привести аргументы в пользу её нереальности, в уме он понимал обратное: всё говорило в пользу этой теории.

Нет, срочно нужно было что-то сделать, хоть что-то, чтобы раз и навсегда твёрдо понять, что это неправда! «Она другая», – снова и снова голосом Миши безжалостно говорило его подсознание, и, не выдержав, Саша ударил кулаком по столу парты, пытаясь заглушить собственные мысли.

Некоторые недоумённо и даже с опаской оглянулись в его сторону, но он не обращал на это никакого внимания. Парень просто развернулся к Кристине и пристально смотрел на неё, пытаясь уверить себя, что всё дело лишь в её непростом характере: именно он и только он был причиной её молчания.

Почувствовав на себе взгляд, девушка тоже взглянула в сторону Саши и тут же, вспыхнув, отвернулась.

– На будущее, чтобы ты знал, – обратилась вдруг к Саше шёпотом сзади сидящая одноклассница, – к ней лучше не лезь. Она немая.

Сколько себя помнила, Кристина всю жизнь не могла говорить. С младенческого возраста она отличалась тем, что с ней всегда неизменным спутником следовала тишина. Родители уже позже, когда она начала что-то понимать, сказали ей, что она нема с рождения и объяснили, что это означало. При этом они старались как можно мягче убедить её, что это не так страшно и никак на её дальнейшую судьбу не должно было повлиять.

Сначала она очень страдала от такой непохожести на других, считая себя не то что больной, а даже несколько ущербной. Ведь все, кого она знала, могли говорить, включая и её родителей. В кого тогда она такая уродилась? Маленькой девочкой она часто беззвучно плакала по ночам в подушку, представляя, каким мог быть её голос. Таким же нежным и красивым, как у мамы? А вдруг Кристина могла бы даже петь, как многие яркие и известные девушки в телевизоре? Но этого ей уже никогда не узнать…

Повзрослев, девушка перестала жалеть себя. Она поменяла всё: и образ жизни, и мышление, и вкусы, и взгляды. Теперь Кристина многое осознала и поняла, что слезами себе не поможешь. Нужно было жить дальше и радоваться тому, что у неё оставалось. Но даже сейчас, она неосознанно всегда выделяла в людях именно их голоса. Подмечала про себя каждый новый тембр, выразительность, высоту. Может, втайне она и завидовала их обладателям, но отгоняла эти мысли подальше, пытаясь жить убеждением, что была такой же, как и они, ничем их не хуже. И, тем не менее, всякий раз, когда Кристина слышала что-то вроде: «У меня такой кошмарный голос, я его терпеть не могу», ей хотелось изо всех сил ударить того, кто так жаловался и сказать как можно более гневно, чтобы дошло: «Радуйся тому, что вообще можешь говорить!» Но она никогда этого не делала, потому что ненавидела драки, и не говорила эти слова, потому что… Потому что просто не могла сказать. Ничего.