— Спасибо, — шепчу еле слышно обветренными губами.
— Родителям твоим позвонил — они приедут за тобой утром.
— Утром?
— Ну нам с тобой вообще-то ещё разговор предстоит. Я распорядился дать тебе еды и отвести в камеру. Не пугайся! — я ещё не успела ничего сказать, но он прочёл испуг, шок, недоумение в моих расширившихся зрачках. — Поспишь немного, у нас есть пустые одиночки — отдохни. Поговорим, когда вернусь.
— А Вы… куда?
Снова смотрит на меня, вглубь меня, сквозь меня, мимо меня… И вдруг улыбается. Несмело — поводов для веселья нет — слегка, но улыбается. Узнаю Ландерса. Он вернулся.
— Ордер у меня, — улыбается шире и едва заметно подмигивает.
Поднимается и выходит из комнаты, пропуская внутрь молодую женщину-офицера, которой, видимо, и предстоит меня накормить, напоить да спать уложить. В клетку. Глупую зверюшку.
И всё же я не ошиблась в нём. Тогда, на кладбище, в день Анькиных похорон, я было подумала, что он хороший, что он поможет, но вскоре… И всё же я была права. Всё это время он видел во мне соратницу — видит и сейчас. Я точно это знаю. Он дал знак. Всё будет хорошо.
***
Открываю глаза. Мерзкий писк электронного замка камеры пробудил меня от туманного, бессновиденного, болезненного полусна.
— Пойди умойся, я жду в комнате для допросов. Офицер тебя проводит.
Ландерс на пороге — сколько же времени прошло? Проходя мимо него, заглядываю ему в лицо — оно мрачнее тучи. Всё плохо? Они ничего не нашли или… нашли то, чего лучше бы не находили? Что нас ждёт? Нас, всех, жителей этого города, города, ставшего пристанищем для всякого зверья. Та же женщина ведёт меня в туалет по длинному узкому коридору участка — здесь окна, и я вижу свет. Светло уже. Мобильник и часы у меня отняли, когда доставили сюда. Но, судя по низким лучам, рано ещё. Эти люди вообще когда-нибудь спят? Хотя, мне ли думать об этом…
— Присаживайся.
Холодная вода, под струю которой я пару минут назад подставляла своё лицо, окончательно прогнала остатки сонного бреда, и теперь я здесь, в комнате, дрожу от любопытства, от страшного предчувствия. В комнате мы вдвоём.
— Ну что там? Что вы нашли в его квартире?
— Не о нём сейчас речь, а о тебе. Боюсь, судимости не избежать. Я поговорю с прокурором — думаю, удастся свести дело к административке. На полноценный криминал вы конечно не наработали. Не успели просто. Но без наказания я тебя отпустить не могу, сама понимаешь, — выпаливает Ландерс на одном дыхании, кажется, он готовил эту речёвку заранее.
Тихо киваю. Я согласна. Вины не чувствую, но если правосудие иного мнения… Ландерс включает диктофон.
— Просто расскажи, как всё было, и можешь пока быть свободна. Твои родители уже ждут.
Родители здесь? И их подставила. Всех подставила. Подругу не уберегла, товарищей чуть не погубила, родителей опозорила… “Себя позоришь”. Ну да, такая я нелепая. Жалкая.
Наговариваю на диктофон свою версию событий прошлого вечера. Особо подчёркиваю второстепенность участия в них своих друзей. Я их заставила. Обманом туда привела, руководствуясь своими лишь предчувствиями и детской, незрелой жаждой простой человеческой справедливости. Они помочь хотели — разве можно их за это винить? Вините меня, ибо есть за что. К концу рассказа голос уже дрожит, а лицо Ландерса, кажется, чуть смягчается.
— Хорошо, очень хорошо, — говорит он, когда запись официально уже закончена.
Что хорошо? Не знаю.
Выходим из участка под слепящее солнце. Конечно, никакое оно не слепящее — жалкие холодные лучи, пробивающиеся сквозь пенные молочные облака. Ночью был снег, и к утру он даже не растаял. Зима вступает в свои права. Мы все замёрзнем. Скорее бы. Заморозка — это способ анестезии такой.
Родители выходят из своей машины и спешат мне навстречу. На ходу застёгиваю на запястье ремешок только что полученных обратно часов и бегу к ним. Они сердятся, ох как сердятся, особенно мама. Но обнимают меня — а как иначе?
— Дочка… Ну что ты натворила? Как мы теперь? — мама причитает, уткнувшись носом в моё плечо. Её короткие чёрные волосы не пахнут шампунем, хотя всегда пахли. Она ждала меня всю ночь, даже душ не приняла, боялась пропустить звонок, боялась не увидеть, как я вернусь. Прости, мама. Отец слегка приобнимает меня за плечи с другой стороны.
— Ну всё, поехали, люди ждут, — он изо всех сил старается придать голосу твёрдости. Именно старается.
Стоп, люди? Какие люди? Чего они ждут?
Садимся в машину — отец за рулём, мы с мамой сзади, а рядом с отцом Ландерс. Зачем он здесь?
— Я позвонил Аниным родителям, они приедут к вам домой. Решил, что лучше поговорить со всеми вами. Дело такое…
Дело такое, что даже бывалый полицай не осмелился поговорить со своими друзьями, с родителями убитой девочки, наедине? Что же это за дело? Я уже не хочу ничего знать. Не хочу!
Анькины родители ожидают нас у дома. Все вместе проходим в гостиную и рассаживаемся. Все молчат. Взгляды устремлены на Ландерса, а он, кажется, не знает, с чего начать. Но ему придётся — это его обязанность. И я ему не завидую.
— Прошедшей ночью мы провели обыск в квартире Линдеманна. Перевернули всё вверх дном, изъяли жёсткие диски с компьютеров — с ними сейчас работают наши эксперты — и уже есть первые результаты, — он замолкает. Вдруг, глядя в глаза Анькиному отцу, восклицает: — Крепись!
Анькины родители держатся за руки, больно на них смотреть, они такого не заслужили. Они уже получили своё, потеряли дочь — чего же более?
— У Анны действительно был роман с тренером, вы это знаете. Но сегодня мы выяснили, что все их интимные встречи у него дома снимались на камеру… без её ведома. В его квартире в нескольких местах мы обнаружили скрытые камеры.
— Ублюдок! Подонок! Чёртов извращенец! — Анькин отец вскакивает с места, но жена нежно берёт его за руку и опускает обратно в кресло. Она понимает — уже поздно, уже ничего нельзя изменить. Мы все это понимаем.
— Это ещё не всё, — Ландерс жуёт слова, как корова сено, он старается оттянуть момент, но знает, что это бесполезно. — Эти видео он выкладывал в интернет. Нет, не в открытый доступ…
Теперь уже очередь Анькиной мамы истерить: она закрывает рот руками, а лицо её искривляется в гримасе беззвучного крика.
— …Не в открытый доступ, а… В общем, эксперты проследили путь нескольких видео — все они оседали на закрытом форуме каких-то… Мы пока ещё толком не знаем…
Каких-то кого? Пока Ландерс собирается с духом, чтобы продолжить, мы все таращимся в пол — мы не рискуем смотреть ему в глаза, не рискуем смотреть и в глаза друг другу. И никто не рискует произнести и слова — мы будто чувствуем, что полицейского нельзя перебивать, что он и так на грани.
— …Кажется, есть какой-то клуб извращенцев… Мужики со всех уголков Европы соблазняют молоденьких девушек, уговаривают на секс, потом делятся видео…
О чём он, чёрт возьми, толкует? Слова не укладываются в голове — сами слова, голые скелеты, не обросшие смыслом! Наше коллективное сознание не готово воспринимать всю эту дичь!
— …Мы даже раскопали что-то вроде их кодекса. Для того, чтобы вступить в клуб и получить доступ к… коллекции видеоматериалов, кандидат должен предоставить своё видео как гарантию лояльности. Главное требование — на видео сам… хм… автор, девушка, секс и никакого насилия…
Что это значит, никакого насилия? Сборище пикаперов делятся своими “достижениями”? Я всегда знала, что мы живём в мире женоненавистничества. Но это же моя Анька! Она мертва уже много недель, но её не перестают топтать! Когда же вы все нажрётесь, шакалы, потребители женских тел, пожиратели женских душ?
— …И у Линдеманна много этих… видео. И девушек тоже много. Некоторых мы даже узнали, они из нашего города. И мне… ещё предстоит проинформировать их об этом. И их родителей тоже.
Он замолкает, и, как видно, уже надолго, хотя все уже давно перестали его слышать. Мы оглушены, как рыбы динамитом. Плаваем на поверхности — мы больше не жильцы. Нам было достаточно и пары фраз, чтобы умереть. В этой комнате, в моей гостиной, держу пари, сейчас нет ни одного живого человека. И Ландерс — тот единственный, кто должен оставаться в живых во что бы то ни стало, ведь это его работа, но… Он поджимает тонкие губы, ожесточая морщинки вокруг них, отводит взгляд в потолок, глаза его блестят… Он не жив и не мёртв, но он с нами.
