— Доченька, вернись! Я виноват! Не досмотрел, не уследил! Моя вина! — Анин отец мужественно сдерживал себя все предыдущие дни, и вот сейчас, стоя у закрытого гроба, у края вырытой могилы, сорвался на истерику: — Моя вина, дочка!

Дикие вопли этого ублюдка послужили спусковым механизмом, сняв все предохранители — моя голова взорвалась.

— Конечно, твоя вина, мудак! А чья ещё? Всю жизнь она ждала только одного — твоего одобрения, но не получала ни слова, ни признания! Не закончила год на “отлично” — Анька плохая, и по фигу, что она три недели перед экзаменами провалялась в больнице с переломом! Специально ногу сломала, чтобы в финале не играть: все девочки из команды получили медали, а она — нет! Анька плохая! Разочарование! Нечем гордиться! Не ребёнок, а недоразумение! Высокая — и в кого только уродилась, каланча? Стройная — и кому ты такая нужна, доска? Глупая, страшная, неудачница — сколько раз она ревела в моей комнате ночи напролёт, задаваясь вопросом: “Почему я такая плохая?”. Она — плохая! Ей даже в голову не приходило, что с ней-то всё в порядке, в отличие от её родителей!

— Заткнись, — слышу я из-за спины хриплый шёпот своей матери.

— Заткнуться? Хрен вам! Я и так слишком долго молчала! Сколько раз мне доводилось выслушивать её рассказы о том, что папа недоволен, что мама вечно ставит в пример детишек своих подруг! Кто из вас хоть раз её похвалил? ПО ДЕЛУ! Не просто так, не за то, что она ваша дочь, а по делу! За то, что поступила на бюджет сама, за спортивную стипендию, за то, что через год ей прочили место в сборной? Кто? Хоть раз? Никто! Никогда! Я одна её любила, я одна её знала! Но я — её подруга, а она грезила о ком-то большом и важном, взрослом и авторитетном, о ком-то, кто признает её заслуги, кто разглядит в ней красивую девушку и просто хорошего человека! Не находя одобрения дома, она нашла его на стороне! А зверь нашёл её!

Я запнулась, давясь всхлипами, рваное дыхание не позволяло больше орать, и я, оглядев ошеломлённые лица немногочисленных собравшихся — тех, кто рискнул этим тёплым сентябрьским вечером прийти на кладбище, чтобы проводить в последний путь содержимое закрытого гроба, продолжила уже в вполголоса:

— Вы беседовали с ней? Вы знали, чем она живёт? О чём мечтает? О чём думает? Думала… НЕТ! Времени не было? Теперь вы будете говорить только с могильной плитой, зато времени — хоть отбавляй! Вот — твоя дочь, — глядя Анькиному папаше в глаза, я подошла к гробу и легонько пнула его носком ботинка, — вот она — и это твоих рук дело! Живи теперь с этим, будто и не было у тебя никогда дочери: как жил, так и живи!

Атмосфера вокруг уже искрится, словно пронизанная тысячами молний, ещё немного — и грянет ба-бах, для которого я послужу детонатором. Стало страшно. Немного полегчало. Я повернулась спиной к гробу и двинулась прочь от процессии — туда, где в дальнем уголке тесного городского кладбища виднелся тенистый скверик. Проходя мимо своей матери, я случайно (ли?) задела её плечом и услышала вслед:

— Себя позоришь — так нас бы не позорила.

Себя позорю. Знаю. Ну извините. Посмотрите-ка на гроб, вокруг которого вы все собрались — ОНА уже никого не опозорит. Возможно, это выход?

Садящееся солнце порождает длинные тени. Я иду по дорожке меж аккуратных захоронений и наблюдаю за своей тонкой, поломанной прямыми углами могильных плит, несуразной тенью, шагающей за мной следом моей же размашистой, скорой походкой. “Несексуальной”, как говорит моя мать. Всё во мне “несексуально” — асимметричная стрижка, пацанские шмотки, корявый походняк, дворовый жаргончик. Что поделать: одним тут с дочерью не повезло, вторым… Сколько вас?

Вижу, как мою тень настигает ещё одна, чужая. Некрупная, незнакомая, или… Оборачиваюсь — едва поспевая, за мной по пятам шагает Пауль Ландерс. Я запомнила его имя, сама не знаю, почему. Что он вообще здесь делает — разве полицаи обязаны ходить на похороны тех, чьи дела расследуют? Хотя, припоминаю, он, кажется, дружок Анькиного папки. Всё ясно — наверняка, такой же урод.

Добираюсь до первой скамейки пустынного сквера — вторник, вечер, кладбище в центре города, на котором редко уже кого хоронят, только если на семейных участках… Ландерс плюхается рядом, дышит тяжело, на меня не смотрит. Бесит.

— Что надо?

— Поговорить.

— Поговорили уже. На допросе, в день, когда Аньку… — чёрт, ком подкатывает к горлу в самый неподходящий момент, не хватало ещё при этом мужлане разреветься, — …когда Аньку нашли.

Закрываю лицо руками, чтобы он не разглядел на нём кривой гримасы боли.

— Не на допросе, а на опросе. Не стесняйся. У тебя стресс, это естественно — мне можешь верить, я всякого повидал.

Долго молчу, пока не чувствую, что опасность разрыдаться на этот раз обошла меня стороной.

— Сигарету дай.

Полицай пристально смотрит мне в глаза. Улыбается. Какая улыбка! Так бы и вмазала по ней.

— Дай сигарету, мне восемнадцать уже.

— А куришь ты, наверняка, с одиннадцати, — достаёт пачку и протягивает её мне вместе с зажигалкой.

— Не угадал. Не курю — режим у меня.

— Да знаю я, вы же с Аней вместе в физкультурный поступили…

Поступили, да только я теперь одна. Крепкий дым жжёт гортань. Становится легче.

— Так что надо?

— Сдаётся мне, в ходе нашей предыдущей беседы ты мне не всё рассказала.

— В смысле?

— В смысле твоей сегодняшней речи. Извини, поправь, если я неверно понял, но… у вас с Аней были близкие отношения? Я имею в виду, более близкие, чем обычно это бывает между подругами, даже самыми лучшими?

В душу решил залезть? Послать его на хрен? Я молча качаю головой. А смысл? Сколько лет я носилась со своим секретом, как с писаной торбой, а теперь — кому он нужен? Кто я теперь? Нет ЕЁ, нет секрета, нет и меня, получается… А так, хоть следствию помогу, а вдруг…

— Я любила её.

— А она?

— Не сложилось.

— Но ты рассказывала ей о своих чувствах?

— Нет, но этого и не требовалось — она и так всё понимала. Несколько раз я заводила разговор о том, что мы могли бы, теоретически… Она всегда переводила всё в шутку. Однажды, на какой-то дурацкой вечеринке мы выиграли конкурс на самый долгий поцелуй. Мы с ней. Я ждала потом её реакции, но она и в этот раз перевела всё в шутку. Ну и что, думала я, у меня ещё уйма времени, когда-нибудь она поймёт…

Ну и бред я несу. Распинаюсь перед незнакомцем. Неудачница и есть.

— Извини, но… у неё был парень?

— Парень? В привычном смысле слова — нет!

— А в непривычном? О ком ты говорила там, у могилы?

Сижу, скрючившись в три погибели, чувствую себя голой. Разглядываю свои короткие ногти, покрытые облупившимся давно чёрным лаком. Как же противно, хуже, чем на приёме у гинеколога.

— У неё был какой-то хахаль секретный, но я ничего о нём не знаю.

— Как же так? Лучшие подруги…

— Она не хотела меня ранить, я уверена в этом! Вот ничего и не рассказывала! — кажется, в порыве самообмана и самоутешения, теряю самообладание. С трудом взяв себя в руки, продолжаю: — Обмолвилась лишь, что он старше её, и у них всё серьёзно, а я… Нет, чтобы хоть раз дать волю ревности — проследить бы за ней, узнать, кто он, но нет: мы же люди интеллигентные, блюдём границы личного пространства друг друга! Дура! Я так же виновата, как и её предки! Не спасла её, не уберегла. На поводу у гордости, упустила самое важное…

Поднимаю глаза на Ландерса — унижаться, так с открытым забралом. Он уже не улыбается. Жёсткие носогубные складки, плотно сжатые губы, сдвинутые брови… Неужели для него мои слова серьёзны?

— Послушай, Юлия, — будто читая мои мысли, говорит он, — это очень серьёзно. Наверняка у тебя есть хоть какие-то подозрения. Подумай хорошенько. Любая деталь может быть важной, — чуть помедлив, он добавляет полушёпотом: — Помоги мне. Ради неё.

Смотрю в даль — туда, где несколько работников, дождавшись окончания речи священника, на верёвках опускают закрытый гроб в пропасть. В недра матушки-земли. В бездонную глотку мироздания, породившего её и забравшего. В том гробу её нет. Там лишь изуродованная плоть, предмет поклонения ничтожных фетишистов, верующих в то, что тело — это человек. Но Анька не там. Она в моих венах, путешествует по кругу, гонимая ритмичными ударами сердечной мышцы. Она во мне. В моей крови, разбавленной железом. Я могу быть железной, а она — никогда не могла. Сотканная из солнца и ветра, как и её волосы. Она — воздух. Я дышу ей, насыщая свою железную кровь кислородом. Она — мой кислород.