На звонок с предусмотрительно купленной сим-картой местной связи ответил отец — пришлось скинуть вызов и отправиться на поиски съёмного угла. Отъезд, предварительно назначенный на тот же вечер, явно откладывался.

Перезвонил Тёмка только глубокой ночью и сообщил, что собранные накануне сумки оказались не только обнаружены, но и со всем содержимым вынесены из дома в неизвестном направлении. Документы, по счастью, были заблаговременно перенесены в депозитарную ячейку банка, так что в сложившейся ситуации оставалось только одно — ждать, когда свершится побег второго блудного сына из лона семьи.

Не в силах сидеть на месте, Томашевский слонялся по маленькому, унылому городку без дела, покуда хватало сил, возвращался в снятую неподалёку от дома квартирёнку и вырубался тяжёлым сном, не дающим отдыха ни телу, ни голове, ни нервам. Когда удавалось прогнать мысли о родителях и Тёмке, на их место приходили мысли об Эрике, и избавиться от них было ничуть не проще. Времени становилось всё меньше, но брат больше не давал о себе знать.

— Тёма… — не выдержал он вечером в четверг и позвонил снова.

— Не звони мне больше, ублюдок!

— Тёма? — Сергей не сразу понял, что трубку взял именно младший брат, а не отец или Илья.

— Уматывай отсюда! Я никуда не поеду с тобой! Понял меня?

— Что случилось? Тебя не отпускают? Я приеду сейчас.

— Не хочу тебя видеть! — коротко, предельно ясно, невероятно.

— Что за ерунда, Тёмыч? Мы же всё решили! Просто приезжай! Куплю я тебе необходи…

Короткие гудки в ответ.

Ехать в родительский дом — такой вариант действий рассматривать не хотелось совсем. Глядя на аккуратненькую пятиэтажку красного кирпича, тесный двор, приземистую, будто вросшую в землю, школу Томашевский не испытал ни малейшего умиления, ни капли ностальгии, ни единого сожаления по поводу своего окончательного и бесповоротного бегства. Да, он сознавал вполне отчётливо, что если бы не помощь Равацкого, вряд ли удалось удержаться в Москве на плаву. Примерить роль содержанки на полном пансионе Сергею не позволила бы гордость, но профессор лишь вскользь упомянул о подобной возможности и, единожды увидев отвращение на лице своего самолюбивого ученика, впредь деликатно предлагал не рыбу, но удочку, не деньги, но возможности и шансы.

Тома брал и использовал на полную катушку, даже не представляя себе в полной мере, сможет ли когда-либо вернуть долг. Он брал — не в том был положении, чтобы артачиться, но знал и другое: если бы никто и ничего не предложил, искал бы сам. Даже потерпев полное фиаско, Тома скорее упокоил бы навсегда своё бренное тело вместе с надеждами и чаяниями где-нибудь на дне реки, чем вернулся в Норильск, а теперь готов был сложить голову за то, чтобы любимый братишка смог вырваться из этого ада дорогой прямой, без ухабов и извилин.

Тёмке, оказалось, и здесь было неплохо — безо всяких там перспектив и путей к светлому будущему. Томашевский не сразу узнал брата, когда тот, не глядя по сторонам, протрусил по направлению к подъезду, помахивая в воздухе туго набитым пакетом и едва не приплясывая.

— Тёма! — Сергей радостно припустил навстречу Артёму с намерением заключить его в крепкие приветственные объятья. — Я голову сломал, пытаясь придумать, как тебя вызволить из «гнезда дракона», а ты, оказывается вот так запросто разгуливаешь по улице!

— Серёжа?! Это правда ты?! — на лице Артёма вслед за узнаванием явственно проступил испуг. Чтобы удержать дистанцию, он сделал несколько настолько поспешных шагов назад, что споткнулся о низкую оградку и чуть не завалился на чахлый газон.

— Ну-ну, тише. Конечно, я, — Томашевский едва успел схватить брата за руку, чтобы помочь ему удержать равновесие, но тут же получил ощутимый удар по запястью и вынужденно расцепил пальцы.

— Не подходи ко мне. Я тебе уже сказал, что никуда не поеду.

— Почему?! Что произошло такого за эти несколько дней, Тёма?

— Ничего не произошло, отстань! Дело не во мне, дело в тебе!!!

— Ну и что со мной не так? — на горизонте забрезжило смутное подозрение.

— Ты… Э… — замялся Артём. — Почему у тебя нет девушки? — всё мигом встало на свои места.

— Хочешь узнать, не гей ли я?

— М… Да.

— А зачем, Тёма? Да, я гей. Какая тебе разница?

— Какая мне разница?! Какая разница, ты спрашиваешь? Ты меня к себе жить звал! Это отвратительно! Меня выворачивает от одной мысли о чём-то подобном! Я вообще раньше думал, это всё сказки, и так не бывает, чтобы мужик с мужиком! А потом мне сказали, мой брат такой! Ты что, правда, занимаешься такими вещами?!

Томашевскому хватило выдержки кивнуть, не отводя глаз.

— Почему ты раньше не сказал?! Зачем ты меня обманывал?

— Зачем говорить?! Какая разница, Тёма, с кем и как я удовлетворяю свои сексуальные потребности, если я не выношу этого на публику?

— Есть разница! Для меня — есть! Хватит! Уходи! Не пиши мне больше и не звони.

— Тёма! — после секундного раздумья Сергей махнул рукой, медленно развернулся и неторопливым шагом направился прочь.

Томашевский долго разглядывал фотографию смеющегося Тёмки на аватарке, прежде чем решиться на удаление своей страницы в социальной сети:

— Так выпьем же за то, чтобы больше никогда ни к кому не привязываться! — кивнул он своему отражению в потухшем экране ноутбука и залпом опрокинул первый стакан.

Торопиться теперь было решительно некуда. Последняя связь с прошлым лопнула, как натянутая до предела струна. Короткий, немелодичный «звяк», и Тёмка, его маленький Тёмка, превратился в давнее воспоминание, в милого, смешного персонажа истёртой фотокарточки, вложенной между страниц тоненького фотоальбома.

«Чего ради я барахтаюсь до сих пор на белом свете?» — Тома зажмурился и через силу влил в себя второй стакан — не коньяк, не виски, не ром — обыкновенная водка. Дёшево и эффективно.

«Эрик!..» — зачем-то мелькнула мысль — последняя перед тем, как он отключился…

Стоило приземлиться в Домодедово и подключить московскую симку, как сообщения о пропущенных вызовах посыпались шквалом: «Эрик — 39 пропущенных», — этого Томашевский решительно не ожидал, не предполагал, что после безобразного объяснения, произошедшего накануне отъезда, Эрик вообще позвонит.

Тома собрал тогда воедино всю грязь, которую когда-либо слышал в собственный адрес и которую думал о себе сам в минуты отчаяния, добавил обвинения, которые, он знал, ранят Эрика сильнее всего, — и выплеснул одним махом, как давеча вливал в себя алкоголь. Раз и навсегда.

Тогда, казалось ему, он был способен на всё, лишь бы остановить безудержный поток откровений Эрика. Тогда казалось абсолютно правильным и естественным сбежать без оглядки, и поездка в Норильск, запланированная ещё несколько месяцев тому назад, пришлась очень кстати, как и то, что Эрик о ней ничего не знал — Томашевский до сих пор не решился рассказать ему о своём прошлом.

Теперь Тома готов был признать себя слабаком, который не в состоянии держать удар. Не в случае с Тёмой, нет, — в той ситуации Сергей сделал всё, что мог, но оказался слабее обстоятельств. Там, в Норильске, он не дезертировал с поля боя — честно признал поражение и ушёл. Очередное разочарование. Болезненно? Хуже, чем когда бы то ни было. Унизительно? Нет.

С Эриком Тома чувствовал, что повёл себя как трус. Менее болезненно и куда более стыдно. Тома не был готов к признанию Эрика. Он и прежде не был склонен углубляться в природу своей связи с этим характерным, сильным, своевольным парнем.

Умный, обаятельный… красивый. Да, Эрик был, определённо, во вкусе Томы, но, несмотря ни на что, совершенно не пробуждал сексуального влечения, зато давал ощущение надёжности и покоя, чувство локтя и каменной стены. Его забота выглядела именно заботой ради заботы, а не ради выгоды — невиданная роскошь по нынешним временам.

«Ребёнок!» — в глазах Томашевского — не оскорбление — истина. С самого начала Тома разглядел в образе Эрика именно ребёнка, капризного, местами испорченного, но доброго и, как ни парадоксально, чистого, вопреки всему. Сергей слишком увлёкся своей родительской ролью и совершенно упустил из внимания Эрика-мужчину.