- Да, но…

- Мы всегда хотим, чтобы те кого мы любим, были счастливы. Это главное для нас. Если он не может быть счастлив с тобой, ты не вправе его держать. Потому что он всё равно уйдёт рано или поздно. Лучше рано. А ты подумай о себе. Смени обстановку, выбрось всё, что напоминает о нём. Встреться с друзьями. И проводи с ними как можно больше времени. Тебе нужны люди сейчас. Люди всегда спасают нас. Когда умер дедушка, со мной были вы с Машенькой. Со мной были мои дети, мои подруги-бабули. И как видишь, я до сих пор жива и держусь очень даже бодро, - и бабушка улыбнулась.

И я вдруг улыбнулась тоже. Слёзы уже не текли, я только тихонько всхлипывала и улыбалась, глядя на свою любимую бабушку. И боль понемногу отпускала.

- Всё проходит в конце концов, - сказала она. – И пусть не сразу, но ты обязательно полюбишь снова.

- Правда? – спросила я, и собственный голос показался мне совсем детским.

- Конечно. Ты только не замыкайся. Одержимость одним человеком ни к чему хорошему не приводит.

- Угу, - я снова всхлипнула, но уже не так судорожно. В груди разливался какой-то неведомый ранее покой. Не апатия, которая иногда наваливалась на меня во время последней недели, когда хотелось закрыть глаза и не просыпаться, а именно покой. Что-то во мне успокоилось. Мне просто стало легче дышать. Просто легче.

- Спасибо, бабуль, - сказала я уже почти твердым, почти своим голосом.

- На здоровье, милая. Налить тебе ещё чаю?

И мы ещё какое-то время посидели за столом. И больше уже не говорили об этом. Я уже не помню, о чём шла речь, помню только, что мы смеялись. Как будто и не было всех этих слёз, дрожащих рук, отчаянных вопросов и чего-то шевелящегося, острого, разрывающегося в самом сердце.

А когда я уходила, бабушка подарила мне новый свитер. На этот раз светло-сиреневый с большим белым цветком на груди и цветами на рукавах.

- Пусть самые красивые цветы распустятся у тебя в сердце, милая, - говорила она, обнимая меня. – Пусть Новый год станет счастливым для тебя. И передавай привет Маше. Я уверена, скоро вы все вместе придете ко мне.

- Да, обязательно. А ты береги себя.

И было легко. И было спокойно. И я не знала, как выразить благодарность, что переполняла меня.

- Я ещё завернула тебе блинчиков, - сказала она, закрывая за мной дверь. – Когда придёшь, разогрей. Попьете чай с друзьями.

- Хорошо. Спасибо, - я улыбнулась и помахала ей рукой, совсем как в детстве.

И снова я почувствовала себя маленькой. И мне казалось тогда, что бабушка будет всегда. Всегда будет кормить меня блинчиками и вытирать мои слёзы, наливать мне чай и смеяться над моими детскими заботами. Бабушка всегда была и будет, думала я в тот день, когда она закрывала за мной дверь в своём старом зелёном халате в горошек и пушистых клетчатых тапочках, с волосами, завязанными в пучок.

С того дня она прожила всего четыре года, и сейчас я уже с трудом могу вспомнить её лицо.

3

Я не любила свою пустую квартиру. Я так привыкла возвращаться по вечерам и видеть прочерчивающую коридор тусклую полоску света из Машиной комнаты. Моя сестра всегда была дома, учила уроки с таким милым упорством и никогда не просила моей помощи. Она всегда была. Её присутствие ощущалось, даже если мы вообще не пересекались за день. Я просто знала, что она в своей комнате. Я слышала её шаги и скрип половиц, слышала, как она раздвигает шторки по утрам. Она всегда сама раздвигала шторки. Когда мы были маленькими и спали в одной комнате, моя сестра всегда вставала первой. Она просыпалась, чтобы помолиться, а я делала вид, что сплю и слушала её робкий сбивчивый шёпот.

Сегодня дома было тихо. И я тоже старалась не шуметь, медленно разуваясь, медленно вешая пальто, и на цыпочках пройдя по коридору, остановилась перед дверью её комнаты. С тех пор, как Маша попала в больницу, я не заходила туда ни разу.

Я приоткрыла дверь, и мне казалось, что я сейчас увижу её сидящей на кровати или стоящей у окна с книгой. Я вдруг подумала, что очень давно не слышала её голоса, не видела, как она протирает запотевшие с мороза стёкла очков и щурится. У неё всегда было плохое зрение.

Остановилась я перед письменным столом. Тетради были сложены в аккуратную стопку, на каждой - прозрачная обложка. Ручки одна к одной стояли в пластмассовом оранжевом стаканчике. Моя рука невольно потянулась к ним, но замерла и снова опустилась. Маша запретила мне прикасаться к её вещам. Сказала, что пальцы у меня в грязи.

И впервые это воспоминание вызвало во мне не приступ жгучей обиды, когда слёзы ненависти колют глаза, а сожаление. Я чувствовала сожаление за себя. За то, что я была такой. Мне впервые захотелось попросить за это прощения у Маши. Как будто я в самом деле была виновата, как будто это из-за меня она лежит сейчас в больнице. Мне казалось, что я действительно смогу сказать «прости», только если она очнётся. Я смогу извиниться, только, пожалуйста, пусть она будет жить.

Я в самом деле верила в это, когда выходила из её комнаты, плотно закрывая за собой дверь. Так плотно, как будто хотела запечатать там какой-то секрет. Но ведь секретов не было. Только не у нас с Машей. Она всегда знала обо мне всё то, о чём я молчала.

Когда раздался звонок домофона, для меня это стало полной неожиданностью. На часах десять минут четвертого. Ну конечно. Аня. Я кинулась к двери, споткнулась, ухватилась за стену и, сорвав трубку едва ли не с проводами, выдохнула:

- Да!

- Это я, - услышала я её тоненький неуверенный голос. – Аня.

- Заходи, - я нажала кнопку, повесила трубку и беглым взглядом окинула сумрачную квартиру. Вроде бы нигде ничего не валялось. Вроде всё как обычно, только тихо.

И я посмотрела на себя в зеркало прихожей. Улыбнулась своему взволнованному отражению. Сейчас уже не будет тихо. Сейчас мой дом наполнится её голосом, её смехом и тихими шагами. Она пришла. Просто пришла, потому что я её попросила.

И я открыла дверь и ждала, когда Аня выйдет из лифта, прислонившись к бетонной стене. Я подумала, что она наверное замёрзла и нужно напоить её чаем с домашними бабушкиными блинчиками, и улыбнулась снова. В те дни Аня была единственным человеком, который мог вызвать мою искреннюю улыбку.

- Привет, - Аня тоже заулыбалась, увидев меня. Она была в голубом полосатом шарфике, который доставал ей чуть ли не до носа и покрылся легким инеем от её тёплого дыхания.

- Привет, - отозвалась я и больше почему-то ничего не могла сказать. Мне очень нравились выбившиеся из под шапки с помпоном пряди её волос, намокшие от снега. Нравился румянец на её щеках и блеск в глазах, затенённых сенью длинных ресниц. Нравились её руки в пушистых перчатках, и мне хотелось смотреть, как она дует на замёрзшие пальцы. А ещё очень хотелось обнять её. Но я только сделала шаг назад, пропуская её в прихожую.

- Нормально доехала? – спросила я, немного не своим голосом, и потому что надо было что-то спросить, а не смотреть на неё этим странным взглядом, который пугал её. А я знала, что пугал.

- Да, только народу много было…

- Замёрзла?

- Чуть-чуть.

- Я очень рада, что ты приехала, - прошептала я, и мне ещё много чего хотелось прошептать. Я подумала вдруг, как это здорово было бы – шептать ей на ухо что-нибудь милое. Но я не могла себе этого позволить. Я и так слишком часто смущала её. Чаще, чем следовало.

Вот как сейчас, например. Смотрит в пол, теребит свои пушистые перчатки, дышит часто и прерывисто, не зная, что ответить мне. А я смотрю на её покрасневшие пальчики и схожу с ума от совершенно дикого желания обхватить их своими ладонями и согреть тёплым дыханием.

- Раздевайся пока. Я включу чайник, - сказала я и прошла на кухню.

Со мной всё нормально, говорила я себе. Просто нервы немного расшатались. Сначала у бабушки, потом мне стало плохо в Машиной пустой комнате. Я просто соскучилась по человеческому теплу. Мне просто нужен кто-то рядом в тяжёлый для меня период, убеждала я себя. Мне нужна она рядом. Только Аню я могу сейчас видеть. Почему?