– ВЕЧЕР КИНО, «ЧЕСТНАЯ УГАДАЙКА» ИЛИ «КНИЖНЫЙ КЛУБ»? – спрашивает мама, накачивая манжету для измерения давления, надетую мне на руку. Она не упоминает о своей самой любимой игре из всех, за которыми мы привыкли проводить время после ужина, – фонетическом скрабле[1].

Я смотрю на нее и вижу в ее глазах смех.

– Скрабл, – говорю.

Она перестает накачивать манжету. Обычно Карла, медсестра, которая работает у нас с утра до вечера, измеряет мне давление и ежедневно вносит данные в журнал контроля самочувствия, но сегодня мама дала ей отгул. Сегодня у меня день рождения, а этот день мы всегда проводим вместе с мамой, вдвоем.

Мама надевает стетоскоп, чтобы послушать мне сердце. Улыбка сходит с ее лица, сменяясь профессиональной миной. Она доктор, и именно такой ее чаще всего видят пациенты – немного отстраненной, серьезной и озабоченной. Интересно, обнадеживает ли их такое выражение лица.

Под влиянием порыва я быстро целую маму в лоб, желая напомнить, что перед ней всего лишь я, ее дочь и любимый пациент. Она улыбается и гладит меня по щеке. Думаю, что, если тебе суждено родиться с заболеванием, которое требует круглосуточного контроля, неплохо, когда твоим личным доктором может быть мать.

– Сегодня у тебя праздник. Почему бы нам не выбрать игру, в которой ты можешь победить? «Честная угадайка»?

Так как в обычную «Угадайку» невозможно играть вдвоем, мы с мамой изобрели «Честную угадайку». Один человек рисует картинку, а другой честно пытается угадать, что это. Если твоя догадка верна, противник получает очки.

Я смотрю на нее прищурившись.

– Мы сыграем в скрабл, и сегодня я выиграю, – заявляю уверенно, хотя у меня нет ни единого шанса. За все годы игры в фонетический скрабл, или «фанэтичиский скрабл», я ни разу не обыграла маму. В последнюю игру я была близка к победе. Но потом она повергла меня на последнем слове, взяв тройные очки.

– Ладно. – Мама с притворным сочувствием качает головой. – Все, что захочешь. – И снова закрывает глаза, чтобы послушать мое сердцебиение.

Оставшуюся часть утра мы печем мой ставший традиционным именинный торт – ванильный бисквит с ванильной глазурью. После того как бисквит остывает, я украшаю его невозможно тонким слоем глазури, которой еле-еле хватает на то, чтобы покрыть торт. Мы обе любим бисквит и совсем не любим глазурь. Потом оставшейся глазурью я рисую на торте восемнадцать ромашек с белыми лепестками и белой сердцевиной. На боках торта изображаю белые занавески.

– Идеально. – Мама заглядывает мне через плечо, когда я заканчиваю работу. – Как и ты сама.

Я поворачиваюсь к ней. Она улыбается мне широкой горделивой улыбкой, но в глазах у нее блестят слезы.

– Какой трагизм, – говорю я и выдавливаю остаток глазури ей на нос, отчего она начинает смеяться сквозь слезы. Ну, правда, обычно мама не настолько эмоциональна, но мой день рождения всегда действует на нее именно так – она становится плаксивой и веселой одновременно. А если она плачет и смеется, тогда и я делаю то же самое.

– Знаю, – отвечает она, беспомощно вскидывая руки. – Я ужасно жалкая. – Она сгребает меня в охапку и крепко прижимает к себе. Глазурь перебирается мне на волосы.

Мой день рождения – единственный день в году, когда мы обе необыкновенно остро осознаем, что я больна. В этот день начинаешь ощущать течение времени. Еще один год прошел под знаком болезни, и в обозримом будущем нет никакой надежды на исцеление. Очередной год без всех этих нормальных для подростка переживаний: обучения в автошколе, первого поцелуя, выпускного, впервые разбитого сердца, первого ДТП. Очередной год, который моя мама провела исключительно в работе и заботах обо мне. В любой другой день гораздо легче не замечать, как много вещей проходит мимо.

Сегодня мне немного труднее, чем в прошлые дни рождения. Возможно, потому, что теперь мне восемнадцать. Технически я теперь взрослая. Я должна бы уехать из дома, отправиться в колледж. А мама – страшиться синдрома пустого гнезда, то есть родительской депрессии. Но из-за ТКИН я никуда не еду.

Позже, после ужина, мама вручает мне чудесный набор акварельных карандашей, который уже несколько месяцев значился в моем списке желаний. Мы идем в гостиную и, поджав ноги, усаживаемся перед кофейным столиком. Это тоже часть нашего праздничного ритуала. Мама зажигает свечу в центре торта. Я закрываю глаза и загадываю желание. А потом задуваю свечу.

– Что ты загадала? – спрашивает она, как только я открываю глаза.

На самом деле единственное, чего можно пожелать, – это волшебное исцеление, которое позволит мне вырваться на волю, как дикому зверю. Но я никогда не загадываю такое, потому что это несбыточно. Все равно что пожелать, чтобы русалки, драконы и единороги существовали в реальности. Обычно я загадываю какое-нибудь более исполнимое желание, которое не опечалит нас обеих.

– Чтоб был мир во всем мире, – отвечаю я.

Съев три куска торта, мы начинаем играть в фонетический скрабл. Мне не одержать победу. Я даже не близка к ней.

Мама находит удачное место на поле и ловко использует все свои семь букв, выкладывая ПОКАЛИПСИС.

– Что? – недоумеваю я.

– Апокалипсис, – говорит она, и в ее глазах пляшут лукавые искорки.

– Нет, мам. Не выйдет. Я не могу это признать.

– Сойдет. – Вот и весь ее ответ.

– Мам, тебе нужна еще одна «A». Без нее никак.

– Покалипсис, – произносит она вслух для большего эффекта, показывая на буквы. – Все складывается.

Я качаю головой.

– ПОКАЛИПСИС, – не унимается она, медленно растягивая слово по буквам.

– Боже, а ты упертая, – говорю я, поднимая руки. – Хорошо, хорошо, так и быть.

– Да-а-а-а-а! – Она победно вскидывает кулак и смеется, записывая свои очки; теперь ее невозможно обыграть. – Ты так и не поняла, в чем суть этой игры. Здесь главное – убедительность.

Я отрезаю себе еще один кусок торта.

– Это была не убедительность, – говорю, – а жульничество.

– Какая разница, – парирует мама, и мы обе смеемся.

– Можешь победить меня завтра в «Честной угадайке», – предлагает она.

После того как я окончательно проигрываю, мы садимся на диван и смотрим наше любимое кино, «Молодой Франкенштейн». Оно – тоже часть нашего праздничного ритуала. Я кладу голову маме на колени, она гладит меня по волосам, и мы смеемся над одними и теми же шутками, смеемся так же, как смеялись много лет подряд. В целом не такой уж и плохой способ отметить свой восемнадцатый день рождения.

КОГДА КАРЛА ВХОДИТ В МОЮ КОМНАТУ следующим утром, я читаю, сидя на своем белом диване.

– Feliz cumpleaños[2], – нараспев произносит она.

Я опускаю книгу.

– Gracias[3].

– Как прошел день рождения? – Она начинает распаковывать свою медицинскую сумку.

– Мы отлично провели время.

– Ванильный бисквит с ванильной глазурью? – уточняет она.

– Конечно.

– «Молодой Франкенштейн»?

– Да.

– И ты проиграла в той игре? – спрашивает Карла.

– Мы довольно предсказуемы, да?

– Не обращай на меня внимания, – смеется она. – Я просто завидую вашим с мамой отношениям.

Она берет мой вчерашний листок контроля самочувствия, быстро просматривает мамины отметки и прикрепляет к планшету новый лист.

– Моя Роза даже минутку не удосуживается мне уделить.

Роза – это ее семнадцатилетняя дочь. По словам Карлы, они с дочерью были очень близки, пока не победили гормоны и мальчики. Мне сложно представить, что такое может случиться в нашей семье.