Я поднимаю на нее взгляд. На моем лице нет улыбки. Она смотрит в корзинку, переворачивает телефон и разглядывает чехол – как каждый день.

На чехле – картинка с обложки альбома Nevermind группы Nirvana. Каждый день ее пальцы застывают на малыше, изображенном на картинке, и сейчас, как и всегда, мне неприятно, что она к нему прикасается. Вокалистом группы Nirvana был Курт Кобейн. Только благодаря его голосу, со всей его надломленностью, со всей неидеальностью, голосу, в котором чувствуешь все, что когда-либо чувствовал его обладатель, который растягивается тонкой нитью так, словно вот-вот оборвется, но этого не происходит, – только благодаря ему мне удавалось сохранять рассудок, когда начался этот кошмар. Его страдания настолько безнадежнее моих.

Женщина не торопится, а мне нельзя опаздывать на встречу. Я уже готова что-нибудь ей сказать, но злить ее не хочу. Вероятно, она ненавидит свою работу. Не хочу давать ей повод задерживать меня еще больше. Она снова смотрит на меня, но не подает вида, что узнает, хотя я хожу сюда уже целую неделю. Для нее я всего лишь очередной проситель, еще один человек, который чего-то хочет от Америки.

НАТАША ЗАБЛУЖДАЕТСЯ НАСЧЕТ Ирэн. Она любит свою работу. Даже больше чем любит – работа необходима ей как воздух. Это практически безмолвное общение с людьми – единственное, благодаря чему ей удается обуздать свое всеобъемлющее и отчаянное одиночество. Только благодаря этим людям она все еще чувствует себя живой.

Сначала посетители едва ее замечают. Бросают свои вещи в корзину и пристально следят за ними, проходя через металлоискатель. Многие боятся, что Ирэн прикарманит мелочь, ручку, ключи или еще какую-нибудь мелкую вещицу. Обычно они не обращают внимания на женщину, но Ирэн вынуждает их сделать это. Она перехватывает каждую корзинку рукой, облаченной в перчатку. Как правило, этой задержки достаточно для того, чтобы человек поднял глаза. Чтобы встретил ее взгляд и увидел по-настоящему. Одни неохотно бормочут «доброе утро», и эта фраза придает ей сил. Другие спрашивают, как у нее дела, и тогда она расцветает еще больше. Сама Ирэн никогда не отвечает. Не знает как. Вместо этого она снова переводит взгляд на корзинку с вещами и дотошно осматривает лежащие там предметы. Ирэн ищет зацепку, которая позволит ей отложить эту вещь и изучить позднее. Больше всего она ждет момент, когда можно будет снять перчатки и потрогать ключи, кошельки или монеты. Ей хочется прикасаться к предметам, запоминать текстуры и пропускать через себя артефакты чужой жизни. Но ей нельзя так сильно задерживать очередь. В конце концов она отсылает корзинку с вещами и их владельца дальше.

Вчера у Ирэн был особенно плохой вечер. Невообразимо огромный рот одиночества едва не проглотил ее целиком. Сегодня утром ей просто необходимо с кем-то поговорить, чтобы выжить. Она отводит взгляд от удаляющейся корзинки, а затем поднимает глаза, чтобы посмотреть на следующего просителя. Перед ней девушка, которая приходит сюда каждый день вот уже неделю. На вид ей не больше семнадцати. Как и другие просители, девушка пристально наблюдает за корзинкой с вещами. Ее взгляд прикован к ним, словно ей невыносима сама мысль о том, что ее разлучат с наушниками цвета фуксии и мобильным телефоном. Ирэн кладет обтянутую перчаткой руку на бортик корзинки, чтобы та не ускользнула стремительно из ее жизни на ленту транспортера.

Ирэн ощущает прилив сил, когда девушка поднимает глаза. На лице ее отражается почти такое же отчаяние, какое ощущает Ирэн. Женщина едва не расплывается в улыбке. Она улыбается мысленно. «И снова добро пожаловать. Рада тебя видеть», – произносит Ирэн про себя. В действительности же она опускает глаза и начинает изучать чехол мобильного телефона, лежащего в корзинке. На нем изображен пухлый белокожий младенец, плавающий в чистой голубой воде. Ребенок раскинул руки и ноги – он будто летит, а не плывет. Его рот и глаза открыты. Перед ним на рыболовном крючке болтается долларовая купюра. Это неприличная картинка, и всякий раз, когда Ирэн смотрит на нее, она ощущает нехватку воздуха, словно под водой находится она сама. Ей хочется найти причину, чтобы конфисковать телефон, но таковых нет.

Я ЗНАЮ, КОГДА ИМЕННО Чарли меня невзлюбил. Это произошло тем летом, когда мне исполнилось шесть, а ему – восемь. Он катался на своем новом пафосном велосипеде (красном, с десятью скоростями) со своими новыми пафосными друзьями (белокожими, десятилетними). Хотя тем летом намеков было немало, я все еще не просек, что меня понизили в звании до Докучливого Младшего Братца.

В тот день Чарли укатил с друзьями без меня. Я гнался за ним по улицам, звал его по имени, пытаясь докричаться. Я был убежден, что он просто забыл позвать меня с собой. Я крутил педали так быстро, что устал (обычно шестилетним детям на великах не знакомо чувство усталости, так что это о многом говорит). И почему я не сдался? Он, конечно же, слышал, как я его звал.

Наконец Чарли остановился и спрыгнул с велосипеда. Он бросил его прямо в грязь, к черту подножку, и стал ждать, пока я подъеду. Я видел, как он зол. Носком ботинка брат набрасывал грязь на велосипед, чтобы выглядеть еще более устрашающе в глазах своих друзей.

– Хён, – начал я.

Так младшие братья обращаются к старшим. Но едва это слово сорвалось у меня с языка, я понял, какую совершил ошибку. Все лицо Чарли покраснело: щеки, нос, кончики ушей – все, целиком. Оно практически воспламенилось. Он бросил взгляд в сторону, на своих новых друзей, которые наблюдали за нами так, словно мы участвуем в каком-то телешоу.

– Как он только что тебя назвал? – спросил тот, что пониже.

– Это что, какой-то секретный корейский шифр? – добавил тот, что повыше.

Чарли, проигнорировав обоих, приблизился ко мне почти вплотную.

– Что ты здесь делаешь? – Он был так зол, что его голос почти срывался.

У меня не нашлось ответа, но он в нем и не нуждался. Все, чего ему хотелось, – ударить меня. Я понял это, когда увидел, как сжимаются и разжимаются его кулаки. Он явно пытался сообразить, сколько неприятностей навлечет на себя, если и впрямь ударит меня прямо здесь, в парке, на глазах у ребят, с которыми едва знаком.

– Может, найдешь себе друзей и перестанешь цепляться за меня как младенец? – произнес брат вместо этого.

Лучше бы он меня ударил.

Чарли рывком поднял велосипед из грязи и быстро сел на него. Мне казалось, он вот-вот лопнет от злости, и тогда придется сказать маме, что ее старшего и куда более совершенного сына разорвало.

– Мое имя Чарльз, – бросил он тем парням, словно проверяя, посмеют ли они возразить ему. – Едете или как?

Он не стал их дожидаться, даже не оглянулся, чтобы убедиться, следуют ли они за ним. Потому что следовали. И в парк, и в лето, и в старшую школу, как в дальнейшем шагали по его стопам многие другие. Как-то так вышло, что я возвел своего брата в ранг короля.

Я никогда больше не называл его «хён».

ДАНИЭЛЬ ПРАВ НАСЧЕТ ЧАРЛЬЗА. Он сволочь до мозга костей. Некоторым удается подняться над своей низменной сутью, но только не Чарльзу. Он врастет в нее, в свою шкуру, навсегда. Но еще прежде, чем он станет политиком и удачно женится, прежде чем поменяет имя на Чарльз Бэ, прежде чем на каждом шагу станет предавать свою добрую жену и избирателей, прежде чем обретет деньги и успех и чересчур часто будет получать все, что захочет, – прежде он совершит для своего брата хороший и бескорыстный поступок. Это будет последний хороший и бескорыстный поступок в его жизни.

КОГДА МИН СУ влюбилась в Дэ Хёна, она не ожидала, что из Южной Кореи вскоре они отправятся в Америку. Но Дэ Хён был беден, а его американский кузен неплохо устроился в Нью-Йорке. Он обещал помочь. Для большинства иммигрантов переезд в новую страну – это подвиг веры. Даже если тебе сулят безопасность и процветание, ты все равно совершаешь гигантский прыжок, отрываясь от своего родного языка, народа и страны, своей собственной истории. Что, если рассказы других людей – не правда? Что, если ты не сможешь привыкнуть? Что, если станешь нежеланным гостем в новой стране?