– Что же тогда, Василий Андреевич? – проникся Николай.

– Просвещение! Единственно просвещение и искусство – вот назначение машины. Вообразите, как прекрасно было бы увидеть нашей молодежи французский балет, взятый в машину прямо в Париже! Или далекие страны, о которых в уездных городах и не слыхивали!.. Или для детей – что-то из Крылова.

– Как же вы заставите зверей слушаться перед машиной?

Николаю затея с просвещением нравилась. Но все это было вокруг да около, не было золотой идеи, которая зачеркнет сомнения.

– Надобно, – сказал Жуковский, – определить что-то самое значимое сейчас для России и взять это в машину.

Задумались.

По лестнице застучали каблуки, и в комнату влетел заснеженный человек:

– Excusez-moi de passer ainsi, sans vous avoir averti[1]. Государь, – склонил голову.

– Садись, Александр, с нами, – сказал Жуковский, – мы чай пьем.

– Прошу садиться, Александр Сергеевич, мы как раз о важном говорим, о просвещении.

Пушкин сел, взял чаю, но доброе его настроение исчезло. Он понял, что прервал какой-то важный разговор. Одинаково неудобно было присутствовать и откланяться, показать, что не настроен к компании.

– Я ненадолго, господа, обогреюсь, чаю выпью и домой. Вы уж потерпите.

Оба смотрели на него, и, видимо, у обоих одновременно рождался замысел.

– Может быть, я чем-то могу помочь? – спросил Пушкин. – Если нужно что-то придумать, говорите… Что-то случилось?

Николай решился.

– Александр Сергеевич, вы сейчас очень заняты? Я хотел бы кое-что вам показать…

Пушкин смеялся, как в детстве. Громко, звонко, откидывая голову назад. Жуковский радовался, видя, что ставшее уже почти старческим лицо друга оживает. Давно он не видел Александра таким.

– Солдаты очень смешные на этом парусе! Маленькие, как муравьи!

И смеялся снова.

– Государь, а вы как на портрете, который хочет сбежать! Я вообразил себе, что портрет говорит: «Что-то устал я, рисуйте без меня!» И ушел с холста! Как вы из кресел!

Николай заулыбался. Как же забавно устроена голова у Пушкина.

– Можно знаете что? Поставить машину в женской бане, проковырять дырку в стене и просмотреть все потом!

Жуковский хотел придержать непристойную фантазию друга, но Николай дал знак – мол, подождите, пусть говорит.

– Или кошелек на веревочке кинуть на Невском, а самим с машиной спрятаться!

– И просмотреть потом? – улыбнулся Николай.

– Да!.. Если, предположим, один билет по три рубля… Детям – по рублю… В зале мест сто. Двести – двести пятьдесят рублей, господа! А если много машин? А если по нескольку раз в день?

Жуковский обнял Пушкина.

– Александр, друг мой, здесь другое…

Он стал говорить о просвещении, о том, как важно научить молодое поколение доброму и разумному, что было бы, если бы эта машина могла сохранить для нас древнегреческие трагедии, события истории, лица великих поэтов, спектакли Шекспира в «Глобусе».

– Я полагал, для доброго и разумного довольно книг, – ответил Пушкин, – а это ведь развлечение. Почему бы и не заработать… А чем я могу быть полезен?

Николай подошел, обнял Пушкина.

– Александр Сергеевич… Вот о чем мы подумали с Василием Андреевичем… Что скрывать наше восхищение. Вы – первый поэт России. Для нас было бы честью явить народу чудо не балаганным представлением, а красотой искусства… Вот если бы разыграть, как на театре, какую-нибудь сцену из «Онегина», взять в машину, а потом представить публике.

Пушкин замер.

– Например, бал. Или разговор Евгения с Татьяной.

Пушкин заходил по комнате.

– Нет… Не то… Неинтересно… Разговор – это же слова, их не слышно. Кому они нужны – слова?.. Нужно что-то другое. Чтобы смотреть имело смысл. Посмотрел – и все понятно. И чтобы за душу брало.

Стали вспоминать роман. Ничто не шло в голову. Пушкин вдруг остановился в углу около косматого каторжника. Заглянул ему в глаза. Ни при виде шефа жандармов Бенкендорфа, ни при самом государе не было в глазах изобретателя столько благоговения и страха, как теперь. Он вцепился в машину и не мог оторвать от поэта взгляда.

– Дуэль, – сказал Пушкин.

Потом сели за кофе в кабинете у государя. Пушкин попросил перо и бумагу. Расчертил лист на квадратики.

– Сначала покажем чистое поле и куст. Как будто нет никого. Подъедут сани, Онегин с Ленским выйдут.

Государь, Бенкендорф и Жуковский встали за спиной, с интересом смотрели на рисунки. Рисовал Пушкин и вправду хорошо.

– Потом – пистолеты! Подтащим машину и близко их покажем. А после…

– Нелогично получается, – сказал Бенкендорф, – только сани подъехали – и сразу близко пистолеты.

– Допустимая условность, – ответил Пушкин, – скачок по времени. А потом – две руки берут пистолеты из коробки, и опять – показываем чуть издалека. Они расходятся.

– Хитро́, – улыбнулся Николай, – здорово выдумали.

– Я ничего не выдумывал, государь, это обычные правила композиции. От общего – к частному, от частного – к общему. «Онегин» так и написан.

Сидели долго, рисовали, спорили. Потом хватились:

– А кто играть будет? Актеров позовем?

Задумались. Пушкин сказал:

– Я знаю, господа, что вы сейчас думаете о Каратыгине, но я решительно против. Он и так везде. Куда ни плюнь.

– С другой стороны, его все знают, это обеспечит успех, – заметил Жуковский.

Пушкин замер.

– Стало быть, без Каратыгина «Онегин» никому не нужен? Поэтому вы меня и позвали?

– Нет, конечно, нет, – вступился Николай, – и вправду, давайте без фиглярства, мы же хотим увековечить великое произведение, а не балаган устроить.

Вдруг Бенкендорф сказал:

– А если вы сами, Александр Сергеевич?.. Что может быть изящнее и благороднее: Пушкин в роли Онегина?

– И действительно, – сказал Николай, – для большинства все равно ведь вы – это он.

Пушкин молчал. Потом понял, что ждут его ответа.

– Я согласен… Я о Ленском думаю.

– Может, кто-то из родственников, – Николай задумался, – из своих. Неужели мы не справимся?

– У меня нет родственников такого возраста, – сказал Бенкендорф, – я бы с удовольствием.

– И у меня, – Жуковский отошел к окну, – даже среди дальних племянников.

Посмотрели на Пушкина и Николая. Николай развел руками:

– Я… могу, конечно, сына своего, Александра, попросить. У него же есть способности, Василий Андреевич?

– Конечно, – Жуковский воодушевился, – у него и к музыке, и к театру!

– Неплохо, – сказал Пушкин, – по возрасту подходит, внешность годится.

– А давайте, господа, еще кофе! – воскликнул Бенкендорф. Отозвал Николая к окну – подышать воздухом.

– Государь, – зашептал он, – я не в восторге от этой затеи. Вместо патриотического воздействия на сограждан устраиваем водевиль. Ну бог с ним, пусть – как проба пера, все любят Пушкина, черт бы с ним. Но дуэль! Поэтизируем то, что сами же и запретили. Чему это научит молодежь?

– Это же из «Онегина», – ответил Николай, – классика. Что тут такого?

– В высшей степени сомнительно… Но даже если это и допустить, к чему впутывать наследника престола? Каково будет выглядеть, если первый поэт России убьет, пусть даже для представления, будущего государя?

– Резонно, – сказал Николай.

– Надо кого-то менять, – заключил Бенкендорф, – либо Пушкина, либо наследника. Вместе им никак нельзя.

Вернулись к столу. Пушкин живо описывал Жуковскому, как видит сцену.

– Александр Сергеевич, – сказал Николай, – я разузнал кое-что. В общем, Саша не сможет участвовать, у него эти дни заняты.

Задумались снова.

– Я могу Жоржа-Шарля попросить, – вдруг сказал Пушкин, – он любит такие забавы.

– Жоржа-Шарля?

– Мой родственник, муж свояченицы. Вы должны его знать – приемный сын голландского посланника.

– Будем только рады, – сказал Бенкендорф, – если вы считаете, что он годится, то прекрасно!