– Собака чует – человек кочует, – выдохнул Игнатьич. – Надолго к нам?

Что тут скажешь. Я и сам не знал. Бередило меня.

Старик понял, улыбнулся, посмотрел по-отцовски.

– Пострел ты был. Помню, как в ночное… за яблоками лазил…

Улыбнулся и я. Вспомнил яблоки. Вспомнил ночное. Бередило меня.

– Не ты первый, не ты последний… Гость на погост – сквозняк в передней.

Он принял ружье, укутал его в материю, мы замерли посреди реки, повисли как звезда над полем.

– А знаешь ты, что случилось у нас аккурат после войны, когда Антоха-пехотинец вернулся в председатели?

И вот что он рассказал мне…

Редактор отложил рукопись. Посмотрел на меня.

– Сильно, – сказал он, – сдержанно, ярко… «Шурш»… «Пожух»… «Бередило»… Мы напечатаем… Это очень хорошо.

И тут самое время сказать о том, как я стал писателем-деревенщиком.

Случилось это неожиданно, шестнадцатого апреля прошлого года. Мы сидели с приятелем-миллионером в ресторане почти в центре Парижа. Мы всегда встречались именно в этом заведении, здесь были хорошие вышколенные официанты, да и обстановка спокойная: два-три столика в зале на приличном расстоянии друг от друга, тишина. Пили Domaine de la Romanée-Conti la Tache 2005-го, смотрели с высоты на оранжевую крышу Пантеона, на туристов, сидящих по бюджетным brasserie, впитывающих за строго лимитированный период времени атмосферу города, строго предназначенного для тех, у кого в распоряжении вечность.

– Как ты? – спросил приятель. – Давно не виделись.

Конечно, давно: как раз год назад, когда я приехал в Париж. Этот год я провел здесь один. Оседал, боролся со всем, что напоминает быстротечность и сиюминутность. Ходил по ресторанам, смотрел с одних крыш на другие. Порой мне казалось, что уже приближаюсь к какому-то смыслу. Главное было не торопиться. Не воспринимать жизнь на бегу.

– Ну, как смысл жизни? – спросил приятель. Он вообще любил пошутить: до того как стать миллионером, играл в КВН.

Я проигнорировал его веселый настрой и пасмурно глотнул вина.

– Или деньги закончились? Ты скажи, может, денег нет?

Мне было скучно с его вечными материалистическими посылками.

– Как денег может не быть? – ответил я.

Внизу, где-то далеко под нашими ногами, безликие японцы сменили безликих немцев на террасе кафе Delmas. Они улыбались, фотографировали друг друга, голубей и лужи.

– А че грустный тогда? – спросил приятель. – Год в Париже тусуешься, а грустный.

Я не понял его логику, к чему он клонит.

– Если ты за год в Париже счастливым не стал, куда тебе еще? Год – выше крыши.

Он был в чем-то прав. Да и эти, внизу, тоже были правы. Они проводили в Париже по нескольку дней, но видели в нем больше, чем я, были ближе к смыслу, чем я. Париж становился для них увлекательной новеллой с ясными началом и концом, а для меня – несостоявшимся скучным романом.

Я доел lièvre à la royale, допил Domaine de la Romanée-Conti la Tache и решил стать писателем-деревенщиком.

– …Прекрасно, – сказал редактор, – это именно то, что сейчас нужно… А то в последнее время – только стеб и чернуха. Не слышно чистого голоса… А у вас… «Видавшего виды»… «Захорохорилось»… «Отмерил словцо»… «Хляби»…

Я вернулся из Парижа и стал писать рассказы. Понял, что в короткой увлекательной форме с ясными началом и концом смогу найти смысл и донести его до людей… Или сначала донести, а потом найти… Еще не знал, как получится.

Писать о деревне в Москве было нелепо, неэффективно, я решил уехать. Куда – пока не знал, но – прочь из большого города. Кинул в машину ноутбук и рванул в область по шоссе. Вечерело, я подумал, что не забронировал отель, а заброшенные деревеньки, где можно снять комнату у добрых крестьян, почему-то не встречались. Пару раз обращал внимание на живописные поля, куда хотелось пойти побродить, но вдоль дороги тянулись ограждения и невозможно было даже припарковать машину. Наконец удалось свернуть с шоссе. Я долго ехал вдоль бетонного забора, глядя на крыши новых таунхаусов. Потом началось картофельное поле. Я не знал, хорошо это или плохо, но решил пройтись. Все равно ничего более деревенского вокруг не было.

Прошел метров двадцать. Постоял. Потер в руках землю. В Париже мне казалось, что для деревенщика здорово сидеть и думать среди злаковых культур или хотя бы на лугу, но на картофельном поле сидеть было грязно и холодно, так что я стоял. Какой-то сформулированной идеи, кроме желания стать писателем-деревенщиком, не было. Я вернулся к машине и, уже садясь в нее, краем глаза заметил название таунхауса – Игнатьево. В этот момент я понял, что нашел героя. «Игнатьич», – подумалось мне. Еще не было понятно, кто он, но мой путь к сокровенному, почвенному смыслу начался.

Через месяц со своим первым рассказом я был у издателя. Меня ему порекомендовал все тот же друг миллионер-кавээнщик. Конечно, я волновался. Сидел молча, с достоинством, пил эспрессо медленно. Глядел через стеклянную стену на московские крыши, на безликих русских, таджиков, татар.

– «Чернецы…» – протянул издатель. – Надо же… Одно слово, а сразу – целый мир возникает… Давно забытый… Потаенный.

Я кивнул. Сам я этого слова, конечно, раньше не слышал, оно пришло в момент ночного вдохновения, но я посчитал, что раз пришло, значит, так нужно, ведь наш мозг способен вспоминать даже то, чего не знал ранее. Эспрессо был отличный.

Окрыленный, я шагал потом по улице, дышал иначе. Значит, помог мой Игнатьич! Сумел достучаться до людских сердец, найти сокровенный смысл! Несколько минут пребывания на картофельном поле дали мне больше, чем год в Париже.

Теперь нужно было готовить сборник. Я снова поехал по шоссе, объехал голландские домики, выросший словно из-под земли шатер ресторана и оказался в Игнатьеве. Зашел в картошку. Жук уже цепко лежал на листьях, высокие кусты были окучены. Я стряхнул жуков, зачерпнул землицы, закрыл глаза. Игнатьич взглянул с хитрецой. Сначала почудилось, что с хитринкой, но потом все же оказалось, что с хитрецой.

– Земля в сорняках – мозоль на руках, – послышалось.

Я тут же поехал домой писать.

Первого сентября я стоял среди толпы читателей в большом книжном магазине. Автографы были розданы, но я понимал, что большинство людей слышат обо мне впервые, что они просто гуляли по залу и подошли из любопытства. Начал.

«…Шли. Топтали первый декабрьский покров, присматривались к сероватой пороше, метущей поверх белоснежной скатерти тульского поля. Игнатьич брел медленно по «сугробцам», как он называл их, забирал вправо. Трезорка семенил следом. Я молчал, да и что было говорить посреди такой красоты. Порою казалось, что шустрый беляк пробегал за кустами, а только вот нет – не беляк. Зима бросала в ветер пригоршни невесомой пыли, хороводила.

– Приехал, – отмерил Игнатьич и подтянул ремешки на кожухе.

А то и сказать. Приехал. Уже неделю я жил у старика квартирантом, помогал как мог, развлекал разговорами. Справил он недавно юбилей, а сколько стукнуло – не сказал. Может, семьдесят, а может – все сто. Как там поймешь за бородой да усмешками. И взгляд вечно с хитрецой. Посмотрит, пробурчит что-то – и знай себе.

– Ишь ты, – сказал он, – вернулся.

И снова замолчал, только добавил:

– Ни лося́, ни порося́.

Умный он был, Игнатьич.

Дошли до леса. Ступили в чуткую тишину. Ветка треснула: то ли беляк, то ли от морозу. Да вроде нет, не беляк.

Встали на лыжи. Лесные, охотничьи, короткие – чтобы шурша не было. Зашуршали вглубь.

Игнатьич снял «тулку» с плеча, курки бесшумно взвел. Я тоже изготовился.

Впереди показались рога, боязно стало: лось – зверь суровый. Да и пулей его не всегда остановишь.

Старик опустил ружье.

– Что случилось, Игнатьич? – спросил я шепотом. – Или не лось? Ветка? Почудилось нам?

– Да нет, – ответил он, – лось.