Григорий Ряжский

Посвящается 86% читателей.

             Симулякр.

роман-симулякр или антидокументальная хроника из жизни одного подвида.

(совпадения случайны)

То, что ты делаешь в данный момент, вполне может оказаться твоим последним поступком на земле. В мире нет силы, которая могла бы гарантировать тебе, что ты проживёшь ещё хотя бы минуту.

Карлос Кастанеда

Россия опасна мизерностью своих потребностей.

Отто фон Бисмарк

Я не горжусь, что я русский, я покоряюсь этому положению.

       Алексей К. Толстой

1.

В первый раз я, Гарри Львович Грузинов, а в недалёком прошлом – Гарик Грузинов-Дворкин, ощутил это волнующее чувство, когда они аккуратно подбрили мне височки и финально прошлись опасной бритвой ото лба и выше, прихватив по пути краешек области ранних залысин. Только это было потом. До этого, помимо хирургического вмешательства, включающего тройной общий наркоз и последующий многонедельный отходняк, нужно было ещё слегка нарастить возраст, добавив несколько не отношенных организмом лет. Теперь я это понимаю в деталях, не хуже того подземного пластического хирурга и местного стилиста-брадобрея из органов охраны больших государственных тайн при ВП ВРИ. Полагаю, расшифровки последнего не требуется, поскольку записи веду не из какого-нибудь затхлого подполья, что слабый духом читатель мог бы предположить с десяток лет назад, – нет и нет. Пишу, как положено – сидя в полумягком кресле-вертушке, в собственном небольшом кабинетике, единственным арочным окном выходящим на край Ивановской площади, – но так, что глаз цепляет и площадной булыжник, и верх Успенского Собора, и даже кусочек Царь Колокола. Правда, Пушка – тоже Царь – уже не в поле зрения: однако если как следует поразмыслить, это не так уж и плохо, потому что я против любой войны и всякого насилия. Дед мой, Моисей Наумыч, тоже был не в ладу с тем и другим – вплоть до самой кончины в девяносто третьем. Тогда, собственно, и начались эти необратимые события, которые завели меня в стан ВП.

То как правильно называлось строгое ведомство, ведавшее моей проверкой и подготовкой, я узнал лишь после того, как прошёл первое и сразу вслед за ним второе испытание на профпригодность. Третий раунд приготовительных мероприятий скорее служил уже не проверкой, а больше походил на исследование самОй человеческой фактуры. Туда уже входили совершенно особые изыскания, начиная от обследований на психическую устойчивость и заканчивая удивительными тестами, которые всякому претенденту на должность следовало пройти быстро, чётко и с подходящим результатом. Тесты были необычны настолько, что иногда вводили в ступор самой постановкой вопроса. Однако, понимая важность дела, я старался не тормозить, быстро сообразив, что лучше немного сглупить, чем выдать душевное волнение или проявить явную нерешительность. Возможно, именно в силу этого интуитивного нахальства меня и взяли на сверхтайную государеву службу. К Кирке, в его самый верхний аппарат. В служение Кириллу Владимировичу Капутину, Верховному Правителю Возрождённой Российской Империи. То есть ВРИ.

Впрочем, всё равно: любые испытания, а также годные или не слишком результаты, как и все прочие соображения относительно моей персоны, в итоге были утверждены лично им, Кирой, Правителем ВРИ. И объяснение тому самое простое – то был я, Гарька, надёжный друг далёкого детства и, как допускаю, единственный из живущих окрест него людей, допущенный к разуму и сердцу. Не опричник, конечно, из преданных и верных, и не Ионыч какой-нибудь, и не Хорь, но и не простой службист из наиболее тайных и сокрытых от чьих-либо глаз. Как, например, костоломы со Старой площади, пожизненно упакованные в свою невозвратную шахту.

Он так и сказал мне, Хорёк, но лишь после того как люди из Сыскарского Управления нашли меня в сугробе, уже сильно к тому часу нетрезвого. Было это, кажется, на нерабочее Рождество: то ли в самом начале празднования, то ли ближе к финалу всей этой безобразно пьяной недели вокруг православного варианта явления миру благоносного младенца.

Они копнули, вытянули за ногу, стряхнули снег с моей заиндевевшей физиономии. И, отпрянув, застыли. Уж не знаю, чего подумали они в тот момент, но только скоренько нахлобучили мне на голову валявшуюся поодаль шапку из видавшего виды кролика, поставили на ноги и прохлопали по щекам. Один, кажется, спросил другого:

– Братан, думаешь? Про какого сам не в курсе?

Другой недоверчиво мотнул головой и обратился ко мне:

– Паспорт имеешь?

Я, помню, в ответ им тоже чем-то мотнул, силясь устоять на ногах, – больше невпопад, чем по делу. Они были из сыскарских, это ясно. Шапки – типа пыжик, не разобрал в тот момент хорошо – но всё, как раньше. Пальто – глухие, серые, прямые – тоже, как прежде. Взгляд – пробивающий, настороженный, ждущий, опасный: всё, как всегда.

– Имею, вроде, – промычал я неуверенно и, поковырявшись за пазухой, вытянул на свет красную книжицу с поцарапанным на обложке серпом и потёртой от длительной носки левой головой бледно-золочёного двуглавого орла. Чуть ниже, по центру затейливой виньетки, – три более-менее сохранившиеся буквы «ВРИ».

Один из них, что повыше ростом, брезгливо скривился:

– Ишь, срань, даже серп ухитрился не сберечь. А второго орла затёр, прям как последнюю свиристель какую. И где вас только берут таких в наше-то время.

– Там всё нормально, товарищи… – пробормотал я в попытке уклониться от прямого обвинения в непатриотичности, – право на жительство в городе имеется, как положено, а вообще, Гарик я, Гарри Львович, русский, фамилия – Грузинов. Коренной я, здешний, всегдашний. С Каляевки, изначально. А постоянно – на Бауманской, напротив Собора живу, Елоховского. – Сказал и сообразил, что повезло, потому в единственном числе меня откопали. Было бы больше двух – подпал бы под недавний указ о митингах и собраниях на территории империи, где чёрным по белому писано: больше двух не собираться, иначе народный сход объявляется политической демонстрацией.

– Львович, говоришь? – нехорошо осклабился тот, что покороче. – Ну и с каких сам-то – с «ваших» иль с грузиняк?

– Я б-буду с русских, – снова неуверенно промычал я, – сами что ли не видите, товарищи?

– Ну по голове вроде свой… – длинный втянул носом воздух и через рот выпустил трубу тёплого пара. «Да им просто делать не хрена, – подумал я, – ходят, ищут, рыщут, авось чего зацепят для отчёта своему сыскарскому начальству. Ненавижу…». – Волос-то, гляжу я, у тебя светлый, чистый, русый. А валяешься прям как инородец. Как львович какой-нибудь бесхристовый, не к ночи будет сказано. Между тем, ночь уже стояла полноценным столбом, будто вросла в промёрзлую московскую землю не до привычного утра – вялого, зимнего и неприветливого, – а имела планы много суровей: оставаться в этом негостеприимном месте несгибаемо и навечно.

– А ты хоть знаешь, на кого похож-то, чума болотная? – поинтересовался короткий, окинув меня взглядом – от ботиночных шнурков и до кроличьих тесёмок на затылке.

– Ну-у… разное говорят, – уклонился от прямого ответа, опасливо кашлянув, – кто говорит, на Луначарского, но без бородки, а кто – на лампочку Ильича, когда свечусь не по делу.

В этот момент тот, что повыше, произвёл короткий тычок в направлении моей куртки на слабом синтепоне, ровно между второй и третьей пуговицей. Охнув, я согнулся и тут же, теряя по пути равновесие и кислород, ввинтился ушанкой в сугроб, из которого двое неизвестных измывателей только-только извлекли моё тело на тусклый свет московского переулка. Помню, раньше он звался Нижне-Кисловский, теперь же именовался Вторым Верхним Духоподъёмным. Впрочем, номеров домов нововведение не коснулось, и потому большинство граждан из проживающих фактом этим остались довольны, отписав по поручению Представителя благодарность мэру Кошаку.