И действительно, ничего не случилось. Мальчик никогда больше не видел эту женщину и не узнавал, как ее звали и откуда она. Но он перешел рубеж. В дальнейшем он станет совершенствоваться. Маленькие уродливые демоны ожидали этого от него, но это было не единственной причиной. Настоящей причиной было то, что он чувствовал себя после этого так хорошо, как уже давно не чувствовал. Очистившимся и успокоенным. Он почти вырвал у женщины ее тайну. Правда, пока еще не совсем совершенным способом: грубое насилие ему не понравилось, да и смысл был в другом. Зато в этот раз он держал себя в руках, не кромсал тело дико, разрушая его, словно берсерк[25], как это раньше случалось у него с животными, а наоборот, был спокоен и работал планомерно, будто хирург. Эстетично, а не варварски.

Однако через пару дней его настроение изменилось. И снова наступил теплый вечер, у матери было ночное дежурство, никого, кроме него, не было в доме, вдруг показавшимся ему очень большим и пустым. Бена больше не общалась с ним, в школе она избегала его, а вместо этого сдружилась с компанией Пауля, и Пауль то и дело обнимал ее за плечи, что означало официальное признание их отношений. Может быть, причина еще была в том, что этим вечером его мучило что-то вроде укоров совести. В любом случае, ему внезапно стало ясно, что он навсегда закрыл для себя путь назад, в нормальный мир. Он чувствовал себя уродом, инопланетянином, чужаком. Его ощущение, что он не от мира сего, материализовалось весьма необычным образом. Ярким доказательством этого была женщина с белым голым животом и черным треугольником внизу его, когда она, беззащитная, лежала перед ним в лунном свете. Он себя уже ни в чем не укорял: все равно, рассказала что-нибудь эта женщина или нет, все равно, поверил ей кто-нибудь или нет, — он нарушил табу, такое могущественное, что он даже не мог сформулировать это словами.

Теперь каждый приличный человек будет глубоко презирать его за то, что он сделал. Никто не поймет его.

Это было великолепно и жутко — теперь он окончательно остался один. И это уже никогда не изменится.

Давид ходил по улицам города. Он снял туфли, потому что они намокли и отяжелели и только мешали ему идти куда глаза глядят. Гроза бушевала уже несколько часов подряд, словно сопровождая его, будто предназначалась лично Давиду Герулайтису, человеку, который опозорил и обесчестил свою сестру и наконец-то получил за это заслуженную кару. Вспыхивали молнии, гремел гром, дождь лил так, словно открылись бесконечные шлюзы, и потоки воды устремились сквозь решетки ливневой канализации. Редкие машины, проезжавшие мимо, выплескивали на тротуары целые лужи. Давида несколько раз окатило водой. Но ему было все равно. Его губы посинели и тряслись.

Дома сидела Сэнди с их общим ребенком, она, наверное, разозлилась до белого каления, потому что было уже поздно, а он еще не пришел домой, и ему это было не все равно, действительно нет, но он не мог вернуться домой и, наверное, уже не вернется никогда. Он должен выполнить свое задание до конца (он не позволял себе даже думать о том, что может разочаровать КГК Зайлер и всю команду из КРУ 1), но потом он уйдет со службы, разведется с Сэнди и остаток жизни посвятит тому, чтобы снова сделать Данаю счастливой женщиной. Он сделает все на свете, лишь бы увидеть, что она снова смеется, и, если ценой этого будет то, что он никогда больше не встретит ее, он готов и на это: он уедет куда-нибудь в Тимбукту, чтобы не было искушения позвонить ей, увидеть ее, поцеловать и…

Он остановился и заплакал. Его слезы смешивались с дождевой водой. Он попытался позвонить Сэнди, но она не взяла трубку, а автоответчик был отключен (иногда она так делала, когда предвидела, что он позвонит, лишь бы сказать, что опаздывает). Попытался позвонить Яношу, но попал на автоответчик. В конце концов он набрал номер своих родителей. Трубку взял отец. Голос его был таким сонным, что Давид поспешно отключился. Он не мог говорить с отцом. Слишком многое произошло за это время. Он вспомнил родителей, свою разрушенную семью и, в конце концов, Фабиана, который не хотел оставлять его в покое, а продолжал терзать дальше. До тех пор пока правда, так сказать, уже подперла Давиду под горло и ему не оставалось ничего другого, кроме как выплеснуть ее из себя. Медленно, урывками, слово за словом, она покидала кладовую его памяти и вот наконец вышла на свет. Теперь есть свидетели того, что раньше было тайной только его и Данаи. Сабина, Рашида, Хильмар, Гельмут, Франциска, Фолькер расскажут ее кому-то еще (а почему бы и нет?), а значит, эта история будет преследовать Давида до конца жизни. Из-за нее его смогут оскорблять, возможно, даже шантажировать. Он никогда не освободится от нее, что бы ни случилось.

— Твоя сестра тоже этого хотела?

— Не знаю.

— Нет, Давид, ты совершенно точно знаешь. Она этого хотела? Она тебя к этому принудила?

— Я…

— Потому что если она сделала это, Давид, значит она — шлюха, и ты свободен от всякой вины. Так было?

— Нет!

— Нет?

— Я хотел этого. Не она.

— Ты уверен?

— Я уговорил ее. Она…

— Я понимаю, Давид.

О да, Фабиан понял. Понял то, что теперь Давид полностью в его руках.

Им, человеком с ослабленной психикой, можно манипулировать как угодно.

Давид резко остановился: новая мысль поразила его. Может быть, это выход из дьявольского замкнутого круга его отчаяния? Предположим, Фабиан узнал откуда-то про задание Давида, будучи как-то связан с преступлениями. Разве такое положение вещей не является идеальным для него? Разве КГК Зайлер или любой другой коллега из КРУ 1 поверят человеку, у которого так явно «поехала крыша», как у Давида? Разве таким образом он не подыграл Фабиану?

«Я снова должен взять себя в руки», — подумал Давид. Он медленно двинулся дальше, в этот раз — по направлению к улице, где несколько часов тому назад оставил свою машину и пошел бродить, не разбирая дороги. У него вызрело решение, и его учащенное дыхание немного успокоилось. Он подумал, что сумеет исправить ошибку. Завтра он перевернет весь дом Фабиана, но так, что ни Фабиан, ни кто-либо другой этого не заметит. Он добудет необходимый трофей, и положит его к ногам КГК Зайлер, и таким образом заставит всех забыть о том, что с ним случилось, Давид вдруг понял, что существуют истины настолько неоспоримые, что имеют силу порождать иные истины. То, что час назад казалось таким важным, позже оказывается несущественным. На мокром лице Давида появилась улыбка, и он пошел дальше, на поиски своей машины. Вид у него был слегка безумный, и просто здорово, что он никого не встретил. Наконец, почти выбившись из сил, он уселся за руль и поехал домой.

Мона проснулась в ужасе. Какое-то мгновение она не могла понять, что она делает в этой маленькой затхлой комнате. Ей приснился сон: огромная колонна укрытых брезентом повозок, пробивающихся через грязь и снег, замерзшие грудные дети, лежащие на краю дороги, потому что их невозможно было похоронить в промерзшей земле.

Что же случилось тогда и почему сестра Плессена не хотела об этом рассказывать?

В чем можно было подозревать Плессена, умолчавшего об усыновлении? Родного сына не убивают. А приемного?

Мона встала с постели и подошла к окну. Дождь прекратился. Она открыла окно, и свежий прохладный воздух ворвался в комнату. Было четыре часа утра, и на улице еще не раздавался шум машин. Мона пару минут наслаждалась тишиной, затем закрыла окно и снова легла в постель.

Бывшую жену врача, которого Бергхаммер считал преступником, звали Клаудиа Джианфранко. Она была женщиной довольно высокого роста, не меньше метра восьмидесяти, широкоплечей, как профессиональная спортсменка. У нее было загорелое, несколько угловатое для женщины лицо и прямой взгляд. Мона вынуждена была признать, что Клаудиа — не из тех, кто придумывает дикие, фантастические истории, чтобы показать свою значимость. Наверное, Бергхаммер действительно прав, поэтому Мона могла больше не думать о версии «Хельга Кайзер» и обо всех своих измышлениях в связи с этим.