А вот этому вопросу удивился. Всего ожидал – глупости, блеяния, но никак не такого вопроса.

Ишь ты, подумал Он, наученный, значит, столкнулся с таким, о чем мне приходится только мечтать. Неважное здесь место, плохое, гиблое; и невольно поежился, словно чувствовал, как от черных глазниц за шиворот ползет страх. Страх был привычен, как привычно было одиночество и звенящая пустота вокруг. Впрочем, для него давно уже не было пустоты, – а одно лишь пространство, наполненное непонятной, таинственной силой, ощутимым временем, в котором ты растворен, и одновременно присутствуешь здесь и там, за теми лесами или дорогами и еще бог знает где, – в воздухе, в небесах, в падающем снеге; и ты отчего-то благодарен за это ощущение, которое дает тебе чувство стабильности и уверенности – пусть даже временно, в какой-то явный промежуток, – но предохраняет, делает неуязвимым, бессмертным, почти вечным. И это чувство живет и помогает даже сейчас, когда ты сталкиваешься с непонятным человеком.

– Значит, ты все-таки наш? – Голос у старика был надтреснутый, и слова выходили неясно, словно наполовину проглатывались, словно он что-то жевал.

– Ну, что из этого? – спросил Он.

– Ты не гляди, что я такой, – пояснил старик, и Он понял, что у старика с зубами дело дрянь – вкривь и вкось они торчали, как гнилые пеньки, – посидишь с мое в яме, не то запоешь.

– В какой яме? – автоматически спросил Он. Хотя какая еще могла быть яма в черте города – самая обыкновенная, для бродяг, где всегда была еда и бочка с топливом – другого и не встречалось. Хотя, кто его знает, может, старик тоже был непонятной силой, играющей тобой, как щепкой в полынье, по неявному, закрученному алгоритму. Может, у него своя задача, отличная от всех других, построенная не по принципу, – чем дальше в лес, тем больше дров, а сложнее и пакостнее. Кто знает. Поди разберись. Может, он только имитировал активность и ждал реакции.

– Ты зачем стрелял? – спросил Он и понял, что сам вопрос был во многом наивным. Спрашивать такое было все равно, что узнавать дорогу на кладбище, потому люди были склонны стрелять по поводу и без повода, а только потом разбираться, кто ты и что ты. Так что стрельба постепенно превращалась в обыденность, заурядное событие. Что-то вроде надувания лягушек через соломинку.

– Значит, я ошибся, – вздохнул старик, – отвело мою руку…

– Отвело! – подтвердил Он.

– … и собачка, вижу, вижу, настоящая, кусается… и душа человеческая…

Африканец снова показал два клыка, и старик, косясь на него, зашептал, вытягивая гусаком шею, но по-прежнему не встречаясь взглядом:

– Я ведь… это… того… – второй раз не стрелял…

– Ох, ты! – удивился Он почти лениво. – Старый козел!

Дома по-прежнему торчали серыми коробками над лесом, и находиться здесь на открытом месте не было никакого резона.

– Верно, старый, но упрямый, – согласился старик.

Каналья, что с ним делать? подумал Он.

Можно было уходить. Такие старики встречались не чаще и не реже, чем им положено было встречаться, и один Бог знает, для чего они остались или оставлены и чего делали в этой пустыне. Дичают постепенно. Впрочем, пустыня была теперь везде. И главное было приспособиться к ней. А кто не приспособился, того давно уже нет в живых.

– Ты что здесь, свиней пасешь? – спросил Он и решил, что пойдет назад по своим следам и уж точно никуда-никуда не свернет из этого леса.

– Пасу и охочусь, – пояснил старик.

– На кого это? – спросил Он, окидывая взглядом белую равнину.

– На всех, – пояснил старик и потупился. – Руки-то я опущу?

– Опусти, – разрешил Он и отвернулся.

Такое уже случалось – десятки, сотни раз, человек попадал впросак, а ты стоишь и думаешь: «Черт тебя дери, о чем ты, вообще, соображаешь, и умеешь ли соображать своими куриными мозгами».

– Может, у тебя документ какой имеется? – нерешительно спросил старик за спиной.

– Что-что? – посмотрел Он с изумлением. – Имеется… – и похлопал по боку.

– Понятно, – сказал старик, но не испугался, а добавил неожиданно. – Вот скажи мне, добр человек, какой предел Чандрасекара в вашей гравитационной?

– Ты что, старик, за кого-то другого меня принимаешь? – спросил Он. – Зря это делаешь. Помочь я тебе ничем не могу.

– Верно, принимаю. Вот если бы ответил, то принял бы точно, а так – чего в тебе интересного, разве что вшей жменя?

– Иди проспись, – ответил Он, рассердившись.

Все-таки что-то в старике было от чокнутого – немного позы и фиглярства. Может, ему просто надо было кому-то выговориться.

– Ты мне лучше ответь, зачем стрелял? – спросил Он.

– Страшно было, – неожиданно коротко и ясно пояснил старик, ерзая плечами под бушлатом, – мне ведь показалось, что ты «оттуда», – и потыкал в небо. – Я ихнего брата за версту чую, а тут, видать, ошибся, так что, извини, промашка…

Если бы старик бился в корчах, можно было еще поверить. Черт знает что, решил Он, встретишь какого-нибудь идиота и мучаешься с ним, и ответил:

– Когда кажется, надо креститься.

– А ведь точно, убить тебя не могло, – вдруг осенило старика, – тебя и собачку. Как я не догадался.

– Ну и что? – спросил Он, ничего не понимая.

– В следующий раз буду умнее…

Многозначительность старик казалась смешной, балаганной.

Хитрюля, подумал Он, делает хитрый вид или на самом деле что-то скрывает.

– Следующего раза может и не быть, – заметил Он не так уверенно.

– Точно, может и не быть, – легко согласился старик, словно задумываясь над чем-то.

Что-то в нем было от скомороха или сморчка.

– Не знаю, почему я с тобой вожусь, – сказал Он, намеренно не отзывая пса, – шлепнуть что ли, и дело с концом. Безопаснее будет.

– Так уж и шлепнешь! – возразил старик, все еще обыгрывая что-то внутри себя – разномастность решений, что ли?

– Верно, не шлепну, но намять бока следует. А?

– Ну уж это твое дело.

– Старый козел! – выругался Он.

– Ошибся я, ошибся! Потом уже понял.

Все-таки был он горьким пьяницей, потому что лицо у него напоминало вяленую картошку, и только глаза, сидящие глубоко и цепко, были непонятно собранными, словно отдельно от лица решали свою задачу и совершенно не вязались ни самой ситуацией, ни с разговором, и это настораживало и делало старика неясным и опасным.

– Ладно, черт с тобой, забирай свою берданку, – сказал Он, – некогда мне с тобой возиться.

Можно было уходить туда, где тебя совсем не ждут, где втройне опасно, где можно сложить голову ни за что ни про что – за любопытство, за глупость, за неумение.

– … я ведь знаю, куда ты навострил лыжи, – сказал старик и вытянул из-за пазухи бутылку.

– Пока, папаша, – сказал Он, надевая рукавицу.

– Зря туда метишь, – сказал старик, присасываясь к горлышку.

Щетина на тощей шее пришла в движение.

– Не хочешь? – спросил, болезненно морщась, словно проглатывая касторку.

Жидкость в бутылке была маслянистой и густой.

Он проверил, как скользят лыжи.

– Глупо погибнешь, – заметил старик, наблюдая за ним, и снова приложился к бутылке.

– Почему? – осведомился Он, принимая информацию с тайной хитростью.

И тут старик не выдержал и обиделся.

– Ничего ты не понимаешь, – сказал он веско, загоняя пробку в горлышко и поднимая ружье, – совершенно ничего. Гнилое ваше поколение. Нахватались верхов, знания ни на грош, и думаете, что все понимаете.

– А ты? – спросил Он.

За горизонтом протяжно булькнуло, и шорох ракеты пронесся над головами. Африканец прижал уши и заворчал.

– Я здесь посторонний. Мне уж немного осталось, – ответил старик, даже не делая паузы и не реагируя на шелест.

Ответил и заткнулся, чтобы упереться взглядом в снег.

– Ну и понимай на здоровье, – ответил Он и сделал шаг в сторону.

Где-то вдали его ждала Великая Тайна.

– Темный ты, как и все, – добавился старик вслед.

И Он понял, что его специально злят.

– Не темней тебя, – сказал Он.