– Так кто ж его знает…
И Он подумал, что Теоретик врет, но врет неопасно, как бы по-домашнему для успокоения совести, что ли, что ему грустно или страшно от одиночества и старости, чему, в конце концов, можно и посочувствовать.
– Ладно, – согласился Он, – пошли. Только ненадолго. – И ему сразу стало легче. И дома съежились и снова сделались натуральной величины.
* * *
На воротах, перед входом, косо висела вывеска: «Профилакторий железнодор…» и даже некогда существовало название, начинающееся с букв «Ло…», но дальше полностью содранное и замятое вместе с железом от удара, который пришелся как раз на правое крыло здания так, что площадка под ним оказалась идеально чистая, ровная, и виднелись серые плиты фундамента. Да и то, что осталось слева, имело плачевный вид, словно по нему проехались катком, примяли крышу и выбили рамы из окон на первом и втором этажах.
Старик проследил его взгляд и произнес:
– Чистая работа и главное без всякого повода. Антрофизет называется – исключение из правила.
А Он подумал, что встречал такое не чаще и не реже других чудес и что в данном случае Теоретик прав, но, возможно, только по существу, факту, а не по сути и не по глубине. Не умеют они этого, подумал Он, и никто не умел, – вот в чем дело…
– Но место это спокойное, – сказал старик, – и почти безопасное.
– А дома? – спросил Он. Ему было интересно.
– Дома есть дома, – пояснил старик. Оптимизм его так и лез из всех дыр.
Он согласно кивнул.
– … бог с ними. Дома, пока мы здесь, не страшны, а только интравируют, плывут – понятнее, время у них другое, и вообще – у города теперь иное время, поэтому нам там странно, неуютно и голо, но завтра сам увидишь, почувствуешь. Ты ведь умеешь чувствовать? – спросил старик.
– Умею. – Согласился Он с облегчением, оттого что наконец-то нашел еще одно объяснение странностям, происходящим с ним и псом.
А может, это только помогает, подумал Он, может, я путаюсь? Может, «они» стали более явны в свои закономерностях, а я не улавливаю и не догадываюсь, и старик прав?
– Это ведь они меня назвали Падамелоном… – признался старик еще раз, – все, что осталось после человечества…
– Что осталось? – спросил Он удивленно.
– Мысли, конечно…
Прав-не прав, а теперь мне придется бороться и с ним, подумал Он, и со всем тем, что кроется и стоит за его словами, даже если старик ничего не придумал, все равно это для «них» как манна небесная, как дармовщина, да еще и на халяву.
– Вот имечко. Во сне не придумаешь. Приходят и зовут: «Падамелон… Падамелон…» Иногда стены трясут, а выйти боязно…
Они пересекли двор.
Он все время что-то пытался переспросить у Теоретика…
– … попробуй высунись! Я уж и метлой грозил. Иных ткнешь – и дух вон… иных….
… и все время забывал.
– … а от некоторых возгорает, от тех, кто похож на сухие пеньки…
Под ногами лопалось стекло. Лед в щелях распирал асфальт.
… что-то очень важное, как забытая строфа, как тайное имя…
Голова у него была словно напичкана ватой.
– … но сегодня не придут, сегодня ни один прибор не дотягивает – распыление большое, как при выветривании…
– Что ж так?.. – спросил Он, вконец отчаявшись.
– Кабы я знал… – посетовал старик удрученно, и выдохнул винные пары.
И Он понял, что ему снова не дают додумать какую-то важную мысль.
– Спеленало… – Догадался вслух. В который раз – привычно, обыденно, как дышать, как есть…
– По боку нас, по боку… – закивал старик.
– Не логично, – сказал Он, все еще думая о своем, – не ло-гич-но!
И старик радостно полез за заветной бутылкой – ничего не понимающий, убогий, грязный, последний из умников, если верить бреду, вообразивший, что что-то может, завязший по макушку (впрочем, мы все завязли), не понимающий, что, быть может, с ним ведут игры, тешат самолюбие, чтобы он только оставался человеком, а не скатывался до животного состояния. Цель оправдывает средства, – а вдруг что-то выйдет? А не выйдет – и так уж наворочено – дальше некуда, надергано и посажено в спешке и бестолковости.
– Есть же где-то кончик? – спросил Он, больше обращаясь к себе, чем к Теоретику, и оставляя попытку покопаться дольше, – за который надо ухватить. Есть!?
Было привычно одиноко, – туповатое состояние, от которого тебе нельзя откреститься; было-стало, кто разберет, залогом теперь уже чужих мыслей, чужого будущего и вообще уже не твоей жизни, а «некого», кто «хозяин», словно это для него любимая игра, – чтобы только поразвлечься, а не для умного, стоящего собеседника, которой будет являться раз за разом, чтобы только докопаться до истины и в конечном итоге оставить дураком. Ведь этого же никому не хочется.
– Должно быть, – радостно крякнул Теоретик-Падамелон после глотка. – Я тебе об этом давно твержу.
– Вот мы за него и потянем, – произнес Он мысли вслух, не очень веря самому себе. Почему-то ему так хотелось – верить, думать, что на это раз Он решит бессрочную задачу.
– И правильно, – поддакнул старик, – прямо завтра… – и тряхнул жидкостью в бутылке.
Еще один правдолюб, решил Он.
* * *
Вход открылся совсем неожиданно – под заросшим холмом, и больше походил на спуск в заброшенное бомбоубежище. Снизу ударило сырым, теплым воздухом, кислым запахом жилья, и Он понял, что работает вентилятор.
– Не бойся… не бойся… – сказал старик.
– Я и не боюсь, – сказал Он и похлопал Африканца по спине.
Пес сбоку заглядывал ему в глаза, словно спрашивая, что думать о дальнейшем, о старике, который называет себя странным именем – Падамелон, о подвале, о предстоящем обеде…
– Ладно-ладно тебе… – сказал Он, успокаивая пса, – ты ж знаешь, если бы не ты…
– Осторожно, камень выпал, – произнес старик, и они вступили в широкий освещенный коридор с темнеющими нишами, словно здесь хранили винные бочки. Но вином здесь и не попахивало, потому что, когда «это» все случилось или случалось вначале редко, а потом – все чаще и чаще, в этой стране даже хорошего вина не делали.
Он сразу забыл о друге, потому что пахло человеческим жильем и едой, и Он решил, что если будет возможность, надо будет обязательно выспаться.
Старик потянул на себя, как на корабле, тяжелую бронированную дверь с резиновыми прокладками-присосками, и в глаза ударил свет.
Сразу за комингсом начиналась широкая белая комната с высоким неровным потолком, под которым горели яркие лампы, и огромным мраморным камином в углу с двумя фигурами атлантов, поддерживающих лепнину зеркала. Под лампами, в центре, стоял огромный никелированный стол на колесиках, и среди торчащих колб, реторт, трубочек, опутанный сетью провисших проводов, в вате и тампонах лежал… покойник.
Вернее, он очень походил на покойника. Со свежевскрытой грудной клеткой, с отделенной головой и двумя обрубками вместо рук.
Чего-то не хватает, механически отметил Он как будто со стороны.
Старик подошел и, что-то подхватив из-под блестящих ножек, сунул в таз и накрыл клеенкой, а потом ловко стал выдергивать провода, и они гибко покачивались, а на пол капал розоватый физиологический раствор.
Не хватает запаха крови, понял Он, да, точно – запаха, сырого и тошнотворного.
Пес посмотрел на него снизу вверх сквозь густые брови и ресницы взглядом врача.
– Пардон, пардон, – говорил старик, криво улыбаясь, не глядя на гостя, – а то еще норовит ущипнуть… – И щека у него снова начала дергаться, и заветная бутылка уже не совершала короткое путешествие из-за пазухи к заросшему рту.
– Ух! – сказал Он завороженно, забывая оглядеться.
– Правильно, – обрадованно просипел старик. – Не хлебом единым…
Все-таки он побаивался. Косил, как заяц, и даже шапку остерегался снять, а суетливо толкался возле стола, бренча и разделываясь с трубочками и склянками, – спешил совести ради, что ли? А потом вдруг спихнул покойника на пол.
– Болтун… – спешно пояснил старик.
