Тейт так и не заговорил, не начал делиться своими историями, так что я продолжала.

— Мамина мама, бабуля, пекла потрясающее печенье с кусочками шоколада. Лучшее, — постановила я. — Она обычно замораживала готовое тесто перед тем, как печь. Не знаю почему, но это делало ее печенье убийственно вкусным.

Тейт наблюдал за мной, не издавая ни звука.

— Папин папа, он был мастером гриля. Он умел жарить изумительные стейки на гриле, — продолжала я.

Губы Тейта дернулись, но он продолжил молчать.

— Папина мама, — продолжила трещать я. — Она была полькой и великолепно готовила. Действительно великолепно готовила. Она пекла плюшки, как рогалики, но круглые с большим количеством корицы, сахара и масла, а тесто замешивала на сметане, так что они были пышными и посыпаны сверху сахарной пудрой. Она пекла их на каждое Рождество, и я всегда приходила помогать. Она разрешала мне мазать растопленным маслом раскатанное тесто и посыпать его корицей и сахаром, а потом посыпать готовые плюшки сахарной пудрой.

Наконец Тейт заговорил.

— Все твои вспоминания связаны с едой? — спросил он.

— Папа готовил лучший коктейльный соус для креветок, который ты когда-либо пробовал. Кэрри делает просто бесподобные домашние макароны с сыром. А мама унаследовала мастерство от бабули с дедулей и добавила собственное. Все, что она готовит, сногсшибательно, но пирог с шоколадом и пеканом просто фантастический.

— Я так понимаю, что да, — пробормотал Тейт.

— Еда — это любовь, — ответила я.

— Нет, детка, но готовить для тех, кого ты любишь, чтобы они могли этим похвастаться, — это любовь.

А он прав.

— Ты прав, — сказала я ему.

Он выбросил руку вперед, притянул меня за шею к себе, а сам подался вперед и прикоснулся своими губами к моим.

Когда он отстранился на пару дюймов, я мягко спросила:

— Хочешь торт?

Его лицо растянулось в улыбке, лицо, которое при моем вопросе смягчилось и потеплело, как раньше, и поскольку он был так близко, то я могла только пялиться.

— Да, — наконец ответил он и отпустил меня.

Я взяла свою тарелку и бутылку пива, Тейт взял свои, и мы понесли их в дом, войдя через заднюю дверь в прихожую. Пока мы шли через прихожую, я услышала, как на кухонной столешнице зазвонил сотовый Тейта.

Когда мы вошли на кухню, я забрала у него тарелку и понесла к раковине, а он пошел за своим телефоном.

— Па? — услышала я его голос и принялась мыть посуду.

— Да? — спросил Тейт, затем последовало длительное молчание. Такое длительное, что я успела сполоснуть тарелки и столовые приборы, сложить их в посудомоечную машину, взять нож и начать резать торт, лежавший на тарелке на острове (домашние бисквитные коржи, обмазанные домашним сливочно-шоколадным кремом), когда Тейт снова заговорил: — Передай ей, чтобы я не видел этого мудака, когда приеду.

Я перевела взгляд с торта на Тейта. Одной рукой он упирался в бедро, второй — держал телефон возле уха, его бутылка с пивом стояла на столешнице. Наклонив голову, он изучал свои ботинки.

— Верно... и, Па? — сказал он и закончил тихо, но серьезно. — Спасибо. Я тебе очень обязан.

Я перестала резать торт, Тейт захлопнул телефон, положил его на столешницу и посмотрел на меня.

— Эм... — замялась я. — Что случилось?

Я задержала дыхание в ожидании его ответа, потому что его лицо было таким же серьезным, как и голос, и я не понимала, в чем дело. Он шел ко мне необычно целеустремленно и агрессивно, и этого я тоже не понимала. Я отпустила торчавший в торте нож и сделала было шаг назад, когда он поймал меня и сильно дернул вперед, так что я врезалась в его тело.

Я подняла голову, а он обнял меня обеими руками.

— Тейт...

— Па пообщался с Нитой. Вуд рассказал ему, что я сказал ей, что заберу Джонаса на эти выходные, и Па заехал к ней, поговорил, охладил ее, так что я забираю его в полдень в пятницу и привожу обратно в воскресенье в пять.

Я все равно не понимала, почему из-за этого он выглядел и действовал, как сейчас.

— Это... хорошо, — вопросительно сказала я.

— Это охренительно. — Он сжал меня в объятьях. — Я соскучился по сыну, детка.

Наконец я хоть что-то поняла. Мое тело машинально прижалось к его, и я обняла его за шею.

— Тогда это здорово, — тихо сказала я. — Но ты уже долго не видел его. Я знаю, что вчерашняя сцена была безобразной, но разве ты не имеешь право на посещение? Разве ты должен выпрашивать встречи?

— Не передать, как они меня дурят. Даже когда все стабильно, я не в дороге и мне нужно передвинуть встречу, она насилует мой мозг. По своим пятницам я забираю его после школы, но иногда, когда я приезжаю, его не оказывается дома. Она заставляет меня ждать час, два, как-то раз они вернулись в десять вечера.

— Ты шутишь, — прошептала я, ошарашенная такой новостью.

Я не росла в неполной семье. Мои родители любили друг друга и оставались в браке, и мои бабушки и дедушки тоже любили друг друга и оставались в браке. Даже мои тети и дяди любили друг друга и оставались в браке. Никто из них не уезжал из города, так что я выросла с ними, и они — мы — всегда были вместе. Большая семья, сующая нос в дела друг друга. День благодарения был настоящим сумасшедшим домом, и в чьем бы доме мы ни праздновали, требовалось несколько часов, чтобы перемыть всю посуду из-за количества еды, которую приходилось готовить.

У меня всегда была семья, дружная семья. Я не могла представить себе последствия взросления в неполной семье, но у меня в голове не укладывалось, как можно использовать ребенка, чтобы вредить его отцу.

Тнйт покачал головой.

— Нет. А когда мне приходится передвинуть встречу из-за работы, она вынуждает меня платить. Ей нравится возможность попортить мне жизнь, так что она уперто это делает, начинает нести чушь, идет на попятный и не возмещает мне выходные.

Я промолчала, потому что все мои силы уходили на то, чтобы сдержаться и не закричать.

— Так что, — продолжил Тейт, — само собой, учитывая наше расставание, потом мой отъезд и твое появление здесь, ей не терпится отыграться на мне.

— Джонас будет на месте в пятницу? — спросила я, и он пожал плечами, но усмехнулся.

— К счастью, я охотник за головами, и с меня хватит ее дерьма. Если его не будет, я его найду.

— Раньше ты мирился с этим? — спросила я, и его усмешка превратилась в улыбку.

— Детка, до тебя еще не дошло, что раньше я мирился со многими ее выходками?

— Почему? — выпалила я очень важный вопрос и только тогда осознала, что давно уже хотела задать его. Я сразу же захлопнула рот, потому что не хотела, чтобы это прозвучало как допрос.

Тейта мои слова не задели, потому что он моментально ответил:

— Это же Нита. Я знал, что она была близка со своей мамой. Все знали. Не разлей вода. Смерть Бренды разрушила Ниту. Мне было восемь лет, и я до сих пор это помню, до сих пор ощущаю, ее боль была такой абсолютной, почти физической. Если ты оказывался рядом с ней, то чувствовал это. Мы были семьей, мой папа и Па были лучшими друзьями с детства. Такие страдания Ниты, потеря Бренды — единственной мамы, которую я знал, горе Кайла, Вуда... это отметило меня. Мы все оправились, а вот Нита никогда. И все мы долгие годы разными способами мирились с ее дерьмом, потому что надеялись, что со временем и она восстановится. — Он глубоко вдохнул и закончил: — Я говорил тебе, что она всегда была такой, потому что помню в основном это. Но когда она была ребенком, до смерти Бренды, она была не такой, Лори. Милая девочка, во всем копия Бренды. Мы все надеялись, что она снова станет такой. Только этого так и не случилось.

— Бренда была единственной мамой, которую ты знал? — мягко спросила я, не желая настаивать.

— Да, — тут же ответил он. — Моя мама бросила нас, когда мне было три года. Иногда она возвращалась, возвращается до сих пор. Хотя не часто и не надолго. Она приезжает не для того, чтобы остаться, а в гости. Даже когда я был ребенком, она была как дальний родственник: приехала, пообщалась и снова уехала.