В последнее время он чувствовал себя изолированным из-за насмешек Рейчел и был счастлив, когда на несколько недель Морвенна оказалась дома. В двадцать один год, собираясь начать последний семестр, она оставалась гораздо ближе к нему, чем к Гарфилду, который теперь жил и работал в Лондоне, и казался невероятно взрослым и далеким. Он все еще не сказал Морвенне о своей гомосексуальности, но подозревал, что это и не нужно; их общность простиралась так глубоко. Что было странно. Петрока она любила больше, чем его, но той абсолютной, доходящей до исступления любовью, которой мать любит сына. Свою близость к Хедли она выбрала сама. Давным-давно она предпочла объединиться с ним, а не с Гарфилдом, за что он всегда был благодарен.
Он полагал, что тоже любит Пета, но в последнее время, особенно после неудачной поездки в Италию, он обнаружил тревожный сдвиг в балансе сил между ними. Раньше он всегда защищал младшего брата, приглядывал за ним в школе, укрывал от самых худших вспышек ярости Рейчел. Но теперь Петрок уже не был таким маленьким — выглядел, благодаря своей буйной шевелюре, на несколько дюймов выше него — и, похоже, сам становился защитником. В то время, как Морвенна и Хедли прошли через школу чужаками, неприветливыми и непростыми в общении, отчего у них было мало друзей, Петрок был общителен без особых усилий, и вокруг него всегда кучковались мальчики и девочки, забегавшие за ним позвать пошататься по магазинам или отправиться на серфинг. (Небось, «дурью маяться», дразнил его Хедли, прикрывая собственную несостоятельность завистливой насмешкой).
Любопытно, что любимчиком у Рейчел был тот из них, кто меньше всего похож на нее, а больше всего на Энтони. Хедли пришел к выводу, что Энтони справлялся со своим браком с Рейчел благодаря тому, что поддерживал обширные дружеские связи за его пределами, через квакеров и школу, где он преподавал. Хедли с некоторым благоговением заглядывал в забитый до отказа ежедневник своего отца и легко мог представить себе, что Петрок окажется таким же, будет судить футбол шесть-на-шесть, обучать плотницкому ремеслу, участвовать в квакерских мирных акциях или же станет волонтером в больнице, навещая одиноких пациентов. Все эти виды деятельности были скорее для других, нежели ради эгоистичного удовольствия, и все они порождали и культивировали дружеские связи. Иногда Хедли считал себя чудовищно эгоистичным и аморальным — именно поэтому он сейчас с трудом продирался через работы Жида и Жене.
Из всех из них он был единственным, кто ушел из Общества Друзей. По общему признанию, он сделал это чтобы пройти конфирмацию и начать ходить в Сент-Мэри — обязанности совсем другого, скорее даже параллельного вида. Но это все пошло насмарку, когда отец Иосиф, всегда такой милый, прочитал группе церковной молодежи лекцию об опасном грехе онанизма и его токсичном кузене гомосексуализме. И вот уже два года воскресенья Хедли были безбожными; бунт, который Энтони, как правило, обезоруживал почтительным молчанием. (А чувство вины за то, что на пару часов каждую неделю его оставляли блаженствовать в одиночестве, вынудили Хедли научиться кухарить так, чтобы к их возвращению ланч был готов). Даже Морвенна все еще практиковала веру Друзей. Хотя будет интересно посмотреть, намерены ли они с Петроком все-таки пойти этим воскресеньем на собрание, когда Рейчел и Энтони отсутствуют и не будут свидетелями этого.
Пока он рисовал, Петрок шумно выхлебал остатки кофе, выбрался, ссутулившись, из постели и пошел пописать, обильно и вольготно, прямо в раковину здесь же, в спальне, при этом потягиваясь и зевая. Когда Пет нагнулся, чтобы протереть лицо Клерасилом, Хедли не мог удержаться от взгляда на вид голого зада. Раньше он никогда не думал о брате в сексуальном плане, да и сейчас не собирался, но восхищался его непринужденной грацией и гибким телом, которое пробивалось из его подростковой куколки. Он подозревал, что у его романтического идеала будет что-то от мужественной уверенности в себе и небрежного атлетизма Петрока, но он также подозревал, что эти качества редко встречаются у мужчин-гомосексуалов, и что он, таким образом, обречен на одиночество.
Когда Петрок потянулся схватить трусы, которые рисовал Хедли, тот выставил руку, не давая ему сделать это.
— Возьми чистые, — сказал он.
— Но это мои счастливые.
— Ну, ты даешь…
— Пошел ты.
Петрок бурчал себе под нос в поисках свежего белья. Дома было принято, что Рейчел стирает только для себя и больше ни для кого, но ему еще предстояло овладеть этим искусством, потому что, как правило, Хедли убирал их комнату, и вместе со своей одеждой собирал и грязное барахлишко брата. Отсюда его осведомленность о заскорузлых футболках.
В дверь позвонили. Морвенна открыла и, прежде чем вернуться на кухню, крикнула наверх «Петрок?». На лестнице послышался смех и компания из трех девушек и одного юноши ворвалась в комнату в тот самый момент, когда Петрок натягивал на голое тело первые попавшиеся джинсы.
— Проснись и пой, — с плотоядной ухмылкой протянула одна из девиц. Это была Беттани Сэмпсон, постарше Петрока, Хедли помнил ее еще по школе как печально известную потаскушку. Но тогда такие репутации, как правило, строились на уязвленной мужской гордости. Она казалась вполне симпатичной и на данный момент страстно увлеченной Петроком. Беттани с еще одной подружкой плюхнулись на нижнюю койку, в то время как третья девица залезла на верхнюю койку, а юноша начал рыться в их коллекции компакт-дисков. Хедли быстро спрятал альбом в свой ящик, который всегда держал запертым — там лежали его американские романы — и удалился на кухню отравлять, в свою очередь, жизнь Морвенне.
Кинотеатр гордился тем, что оставался одним из самых старых кинотеатров в стране, построенных специально для своей цели и именно для этой цели использовавшийся. К сожалению, и ему пришлось обхаживать идущую на убыль аудиторию, разделив первоначальный зрительный зал на три и тем самым утратив большую часть архитектурного очарования.
Тому, кого ставили во вторую смену, нужно было пропылесосить фойе и весьма поверхностно — все три студии. У Хедли это была самая нелюбимая часть работы. Когда включалось освещение зрительного зала, чтобы подобрать всю грязь и бумажки из-под мороженого, все помещения выглядели особенно скверно — становилась заметным дешевизна гламурных портьер и ветхость бархатных сидений. В самом маленьком зальчике стоял ужасный запах, который невозможно было убрать ни пылесосом, ни освежителем воздуха. Будто закрепляя драпировку ткани, маскирующей звукоизоляцию, заодно пришпилили и дохлую зверушку… или же кто-то скончался во время сеанса, и так и оставался ненайденным, пока его физиологические жидкости впитывались в одно из сидений. Преимущество работы — возможность смотреть каждый новый фильм даром — быстро иссякло, и он сомневался, что это место сохранит хоть какую-то магию для него, если он вернется туда, купив билет.
К собственному удивлению, Хедли обнаружил, что ему нравится та часть работы, где приходится иметь дело с публикой. Он всегда считал себя застенчивым и неловким, типичным сыном школьного учителя, со слишком правильной речью и слишком послушным, чтобы не выделяться. Повод говорить с людьми, пусть это даже было всего лишь: «Приятного просмотра» или «малый, средний или большой зал?» — придавал ему уверенности в себе. Люди приходили сюда в поисках счастья или убежать от чего-то, и это было заразительно. Он вдруг обнаружил, что не пытается сделать свое произношение более грубым, как обычно поступал, наоборот, он позиционировал себя как своего рода добродушного хозяина или жизнерадостного молодого священника. Он играл свою роль — у него был повод говорить — и видел, что люди отвечают, если он ведет себя слегка игриво, возможно, потому что билетная стойка между ними режет его пополам по талии, и лишает его сексуальности так же эффективно, как это сделала бы тупая униформа.
Когда шел детский фильм, он получал удовольствие, ловя взгляд измученных матерей и подтрунивая над ними, пока они не улыбнутся. С мужчинами было сложнее, кроме тех случаев, когда они приходили в кинотеатр одни. Тогда они бывали на удивление разговорчивы. Если они оказывались красивыми, ему нравилось быть особо услужливым, обращая их внимание на то, что лучше сесть в задних рядах — когда фильм был очень громким. А если фильм оказывался очень длинным и шел без перерыва, он напоминал о том, что наверху есть лицензированный бар. Во встречах с красавцами присутствовала грусть, ибо для кинотеатров, в отличие от пабов и пекарен, было вполне естественно, что мало кого из посетителей можно считать постоянным, и — если не брать в расчет пенсионеров — вряд ли кто-то собирался вернуться в течение недели или около того.
