Хедли, опершись на пустую багажную тележку, помахал в ответ, отдавая себе отчет в том, что неподалеку красавец мужчина провожает свою семью. Он весь пылал. Он был жалок. Он заставил себя отвернуться от мужика и пойти назад к машине. Достаточно печальным было уже то, что ему девятнадцать лет и он девственник, не хватало вдобавок вести себя как дурак.

Пока что год после школы был полным провалом, во многом из-за его нечестности. Втайне прочитав к тому времени три гей-романа, причем все книги — американские, а еще и отчаянно скучного «Мориса»^[12], он возмечтал отправиться в Нью-Йорк или Сан-Франциско. Но ассоциация с собственными фантазиями была так велика, что, если бы он позволил себе признаться в этом, это было бы равносильно признанию того, что он хочет путешествовать не ради культуры, а ради секса. А посему он пошел на ужасную работу, раскладывая начинку в пирожки на производственной линии в пекарне в Сент-Джасте, и, вместо того о чем мечтал, потратил заработанное на поездку во Флоренцию и Рим, в целях подготовки к художественной школе.

Он останавливался в буйных гетеросексуальных молодежных общежитиях, где ему не давали спать компании девиц, орущие песни под гитару, обошел столько церквей и галерей и музеев, что стер ноги в кровь, и отважился только на то, чтобы в последний вечер в стране реально войти в гей-бар, а не просто таращиться на него из кафе через улицу напротив. Буквально через несколько минут к нему подошли двое мужчин, которые, возможно, хотели попросить огонька или же предложить ему руку и сердце, но он был слишком напуган, и слишком слабо владел разговорным итальянским, так что смог всего лишь как-то огрызнуться в ответ и отпугнуть их.

Он знал, что он мужчина и должен начать действовать и думать, как мужчина, и, вероятнее всего, никогда не расстанется с девственностью, пока не начнет вести себя как мужик. Но ему настолько не хватало романтических ролевых моделей, что он был склонен думать о себе, как об угрюмом и мрачном, никому не нужном создании, типа Хелены Бонэм Картер^[13], ожидающей, чтобы ее сшибло с ног, ожидающей, чтобы ее горделивую замкнутость разрушил откровенный поцелуй в маковом поле.

И вот он вернулся, как раз когда итальянская погода начала улучшаться, а он так и не сумел найти там работу, потому что его итальянского было недостаточно. И потому что струсил. Ему удалось устроиться на временную работу в кинотеатр, что было улучшением, по крайней мере, в сравнении с производством пирожков, но его романтические виды на будущее оставались безрадостными.

А теперь, по горькой иронии судьбы, Энтони повез Рейчел в Нью-Йорк на открытие там ее первой персональной выставки, в поездку, о которой от них ничего кроме жалоб не было слышно, с того самого момента как о поездке стало впервые известно. Очевидно, им и в голову никогда не приходило взять и его с собой.

Парковочное место возле дома захватил кто-то другой, так что Хедли пришлось поехать обратно к набережной и оставить машину там, прежде чем подняться наверх. На сегодняшний день наивысшей точкой его свободного года был экзамен по вождению еще в ноябре. Не то, чтобы у него был собственный автомобиль, или он хотел бы куда-то конкретно поехать.

Шторы в спальне все еще были задернуты, и бриз то выдувал их из открытого окна, то втягивал обратно. Петрок достиг того возраста, когда ему нужно было спать ночью по меньшей мере двенадцать часов для того, чтобы нормально функционировать днем. Хедли подозревал, что, судя по грязным футболкам под их двухъярусной койкой, Петрок, когда обнаруживал, что остался один наверху, впадал в короткие пароксизмы мастурбации. Может быть, именно поэтому он так уставал.

Морвенна, однако, уже встала и забаррикадировалась на дальнем конце кухонного стола, просматривая материалы по политике и философии. Она баюкала в руках большую кружку чая, безучастно уставившись на стоявший перед ней на пюпитре файл, озаглавленный «Гегель», а тем временем ее тост с мармитом остывал.

— Нормально отчалили? — спросила она, не поднимая глаз.

— Ага.

— Когда возвращаются?

— Не раньше вторника.

— Охренеть.

— Можно гулянки каждый вечер устраивать.

— Ага. Если бы у тебя были друзья.

Чайник вскипел. Он всыпал кофе в две кружки и налил туда воды. Два кусочка сахара в кружку Петрока.

— Извини, — добавила она. — Не могу сейчас говорить, давай позже. Ты когда на работе?

— С полвторого до девяти, — сказал он ей.

— Круто. Можем пообедать вместе.

Он сунул банан в задний карман джинсов и понес кофе наверх. В их комнате воняло как в хлеву. Он отдернулся одну из штор, что вызвало стон из нижней койки.

— Вот, — сказал он. — Кофе. Глотай.

Еще один стон.

— В соответствии с планом на кухонной доске объявлений, утром у тебя французские глаголы, а днем «Двенадцатая ночь».

— Да, блин.

В отличие от остальных, Петроку удалось вырасти с прекрасным местным акцентом. Он приподнялся в кровати как раз достаточно для того, чтобы отхлебнуть кофе, не расплескав.

— Ты сколько сахару положил, Хед?

— Два.

— Размешал?

— Ну да.

— Тогда завтра лучше положи три.

Когда в школе переоборудовали общую комнату для занятий, Энтони выдал им массивный письменный стол с двумя тумбами, так чтобы каждому досталась половина. Однако же Петрок упорно использовал свою половину для плотницких работ и изготовления моделей кораблей, посягая на половину Хедли, когда делал домашнее задание. Нет сомнений — он готовил себя к тому, что вся комната целиком будет принадлежать ему. Его страшная тайна, которой он до сих пор поделился только с Хедли, заключалась в том, что он планировал бросить учебу после выпускных экзаменов и работать на одной из судостроительных фирм в Фалмуте. Вообще-то, единственными предметами, когда-либо возбуждавшими его интерес, были плотничье дело и парусный спорт.

И фейерверк запустят. А может быть, и нет. Троим своим детям Энтони и Рейчел помогли пройти через школу и дальше в университет, возможно для Петрока будет сделано небольшое исключение. Рейчел, конечно, будет защищать его решение от всех нападок. (Когда ей это было выгодно, она хвасталась отсутствием высшего образования). Петрок, который так редко поступал правильно, по ее мнению не мог сделать ничего плохого.

Хедли, выросший на ее примере самодисциплины, вынул альбом и несколько мягких карандашей из ящика письменного стола, где хранил принадлежности для художественных занятий, и начал рисовать пару небрежно брошенных трусов Петрока, приземлившихся на томик L'Immoraliste^[14], который он с огромным трудом пытался прочесть в оригинале. Жесткая прямоугольность книги хорошо контрастировала с мягкими складками бельевой ткани. Надпись «Coq Sportif»^[15] на поясе трусов можно было прочитать так же отчетливо, как и название книги на ее обложке.

Рейчел рассердилась, когда он собрался поступать в художественную школу. Она сказала, что это пустая трата времени, что ей это никогда не было нужно, и что он мог научиться всему, что нужно, посещая практические занятия, и что лучше бы он пошел в ученики к багетчику, чтобы потом сэкономить деньги. Он заставил ее замолчать, намекнув, что считает ее манеру работы старомодной и, возможно, предпочел бы познакомиться с видео, звуковыми и световыми технологиями.

— Я мог бы научиться делать инсталляции, — сказал он.

На что она обрушилась, как на еще большую пустую трату времени, прежде чем предсказать, что он, скорее всего, в конечном итоге будет учить детишек делать отпечатки с картофельной матрицы в начальной школе. Он знал, что нужно дать ей побрюзжать, что его амбиции угрожают ей, но она делала ему больно. Втайне, конечно же, он хотел быть просто таким же «старомодным» художником как она — живописцем — и поэтому он рисовал каждый день, как танцовщик разминается, чтобы держать себя в форме, и с нетерпением жаждал узнать, что же сообщат ему мэтры от искусства. А поскольку Нью-Йорк у него украли, вокруг художественной школы сплетались теперь его фантазии, подпитываемые деталями о Лондонской школе экономики и богемной романтике студенческой жизни, о которых мимоходом проговорилась Морвенна.