Анна вырвала листок из чековой книжки и протянула его доктору Льюин. Прежде чем принять чек, доктор Льюин на секунду задумалась. На следующем чеке, который теперь оказался первым в книжке, был нарисован орангутан, положивший руку себе на голову. Показывая на картинку, Анна сказала:

— Смотрите, эта еще хуже.

— Анна. — Доктор Льюин встала. Теперь она говорила ласково, но в то же время с волнением в голосе. — Я знаю тебя слишком хорошо и уверена, что ты никогда не стала бы заказывать себе чеки с животными.

Анна тоже поднялась. Нужно было купить ей какой-нибудь подарок, подумала она. Покупают ли пациенты своим докторам подарки на прощание? Можно было бы подарить ей коробку конфет или герань.

— Спасибо вам за то, что общались со мной с того времени, когда я училась на первом курсе. — Прозвучавшие слова показались Анне совершенно неуместными.

— Для меня это была честь. — Доктор Льюин крепко пожала Анне руку. — Береги себя, Анна. И дай мне знать, как у тебя сложится жизнь.

— Конечно. — Анна несколько раз кивнула, потом попрощалась, развернулась и направилась к двери. Свитер остался лежать на полу.

Уже перевалило за четыре часа дня, а они еще ни разу не останавливались. Анна говорит:

— Мне нужно пописать. Можешь свернуть куда-нибудь?

— Если бы ты не жевала все время, тебе не так часто хотелось бы писать, — отвечает Эллисон.

Анна действительно все утро что-то жевала, но лишь потому, что они не завтракали и даже не обедали, так как Эллисон не захотела сделать остановку.

— Может, ты тут что-нибудь купишь? — спросила Эллисон, когда они последний раз заправлялись. И Анна купила претцелей, карамельного попкорна и пакетик крекеров с сыром. Сыр был в виде полужидкой массы, и к нему прилагалась красная пластмассовая палочка, чтобы намазывать его на печенье.

— Писать хочется не из-за еды, — замечает Анна, — а из-за питья.

— Из-за еды тоже, — раздраженно произносит Эллисон и, прежде чем Анна успевает возразить, добавляет: — Идиотский разговор.

— Ладно, — говорит Анна. — Но все-таки, если ты не хочешь, чтобы я наделала себе в трусы, придется остановиться.

На заправочной станции после Анны в туалет идет и Эллисон. «Вот видишь, — думает Анна, — тебе, оказывается, тоже бывает нужно сходить в туалет». Дождавшись сестру, Анна обращается к ней:

— Давай теперь я поведу.

Она думает, что Эллисон откажется (грузовик все-таки немаленький, да и к тому же они только что проехали указатель, оповещающий, что впереди ремонт дороги), но та говорит:

— Конечно. — Вручая Анне ключи, она добавляет: — Следи за датчиком температуры. Если будешь замедлять ход, возможно, придется выключить кондиционер.

Самое неприятное, когда управляешь грузовиком, — это, как и думала Анна, невозможность видеть, что происходит сзади. Еще одна проблема заключается в размере. До этого момента ей как-то не приходило в голову, что, если на дороге появляется грузовик, есть очень большая вероятность того, что им управляет такой же неумелый водитель, как сама Анна. Кто бы ни ехал перед ней, она все равно должна оставаться на крайней правой линии.

Эллисон комкает свою кофту и прислоняет ее к боковому окну, потом кладет на нее голову и закрывает глаза. «Спасибо за моральную поддержку», — думает Анна, но через несколько минут она даже рада, что сестра заснула или, по крайней мере, делает вид, что заснула. Анна будет мучиться без свидетелей. Единственное, что в этом грузовике хорошо, так это его высота. И правда, когда сидишь так высоко, волей-неволей будешь снисходительно глядеть на какую-нибудь маленькую «хонду».

Прошло около сорока пяти минут, и Анна уже приспособилась к ритму движения (участок, где проходят ремонтные дороги, не такой уж длинный). Неожиданно на дорогу, прямо перед грузовиком, выскакивает какое-то животное, не большое и не маленькое, коричневого цвета и с хвостом.

— О Господи! — вскрикивает Анна и почти в ту же секунду переезжает его: под левым колесом слышится небольшой удар. Она подносит руку ко рту и сжимает ее в кулак.

— Эллисон, ты не спишь?

Эллисон начинает шевелиться:

— Где мы?

— По-моему, я только что задавила опоссума или енота. Что мне делать?

— Только что?

— Может, мне повернуть?

Эллисон выпрямляется.

— Ничего не надо делать. Просто едь дальше.

— А что, если он не совсем погиб, если он там мучается?

Эллисон качает головой.

— Все равно ничего делать не надо. Это слишком опасно. Ты что, никогда раньше никого не сбивала?

— Я, честно говоря, не очень часто вожу машину.

— А ты уверена, что сбила его? Ты в зеркало заднего вида посмотрела?

— Уверена, — с горечью произносит Анна.

— Тогда просто не думай об этом, — сочувствующим, но твердым голосом говорит Эллисон. — На дороге постоянно сбивают разных животных. Помнишь, пару часов назад мы проезжали мимо оленя на разделительной полосе? Это намного хуже любого опоссума.

— А тебе приходилось сбивать кого-нибудь?

— Наверное, да. — Эллисон зевает. — Я, признаться, точно не помню, и это означает, что я не такая жалостливая, как ты.

— А ты ведь вегетарианка.

— Знаешь, я никогда не еда животных, сбитых машинами, если ты это имеешь в виду. Правда, Анна, хватит об этом. Давай я сяду за руль.

— Да, пожалуй.

— Поверь мне, это не такое уж страшное преступление. Я уверена, что это существо прожило хорошую жизнь и теперь отправилось в лучший мир.

Они помолчали. «Прости меня, опоссум», — думает Анна, и тут Эллисон говорит:

— Знаешь, какие мысли были у меня в голове, когда я спада? Помнишь тот мексиканский ресторан, из которого мама и папа, когда ездили на всякие званые обеды, всегда привозили нам семислойный салат? Хотя салатом это нельзя было назвать, просто гаукамоле: сверху говядина, на говядине сыр, а на сыре сметана.

— Да, салатик был отличный, — соглашается Анна, а Эллисон продолжает:

— Удивительно, какую вредную для организма пищу мы ели, когда были маленькими.

— А в нем и латук был, — вспоминает Анна.

— Очень редко попадался, но говядина была отвратительная. Поверить не могу, что я когда-то ела мясо.

Сейчас Эллисон и Сэм едят исключительно органическую пищу, и это, понимает Анна, именно то, ради чего Эллисон и затеяла весь разговор: какое чудо, что она стала мудрым, разносторонним человеком, несмотря на то что в детстве ее кормили сплошными пестицидами и гидрогенизированными маслами. Оказывается, существуют такие продукты, о которых Анна даже не догадывалась, пока не увидела их в кухне у Эллисон и Сэма. Например, продаются органические версии кетчупа или макарон.

— А помнишь, что ты любила больше всего? — спрашивает Анна. — Супержирную пиццу из заведения на Ланкастер-авеню.

— Да, там делали самую лучшую пиццу, ты права. Еще я обожала хлебные палочки, мне почему-то казалось, что они выглядели очень аристократично.

— А все соус, в который их нужно было макать, — говорит Анна. — Помнишь, мама как-то рассказала про фондю? Мы воображали, будто мы парижанки и сидим в бистро. Так почему у тебя сейчас плохое настроение?

— С чего ты взяла, что у меня плохое настроение?

— Я имею в виду последние пять часов.

— Анна, согласись, что ты могла бы ответственнее отнестись к поискам больницы.

В голосе Эллисон проскальзывают унылые нотки. Не стоило Анне снова затрагивать эту тему, особенно после того, как она только что вырвала Эллисон из пучины обсуждения органического питания и заставила ее предаться приятным воспоминаниям об их детстве.

— А ты есть не хочешь? — спрашивает Анна сестру. — Ты весь день ничего не ела.

— Мне не хочется, — отвечает Эллисон, и Анне впервые приходит на ум, что Эллисон расстроена чем-то совсем не связанным с Анной, что плохое настроение сестры, возможно, вызвано не раздражением в ее адрес, а совершенно другим. В состоянии стресса (и это непостижимо для Анны) Эллисон теряет аппетит.