Здоровались же радостно, не по одному, бывало, даже разу; мужчины крепким рукопожатием, с усмешливой готовностью «дружески подколоть».

Между тем Чупахину хотелось именно попрощаться: отчувствовать как-то это дело.

С кем? Толя Стрюцков нынче, в последнее дежурство Чупахина, отчего-то не вышел: топчан его пустовал, Варвару Силовну, покидавшую корабль последней, он еще успеет попросить «не поминать лихом» после смены, но с Машей Пыжиковой и Филиппычем момент следовало ловить с утра: из-за чехарды с вызовами случая после могло и не выпасть.

Машу он нечаянно перехватил в коридоре шагающей с вызывным квиточком в руке.

– Вот, – сказал он. – Здравствуйте и прощайте! Я уволился, ухожу. Простите, если что не так.

Озабоченная чем-то по обыкновению Маша подняла выщипанные насурмленные бровки.

– Вот как? – все-таки и улыбнулась ему. – Недолго вы нас побаловали… Ну что ж, я тоже желаю… – И, крутя с квитком тоненькой исхудалой рукой, двинулась, покинув Чупахина, дальше.

«До, даст Бог, следующей жизни…» – подумалось тому с дезертирской этой горечью.

Филиппыч, договаривая в водительскую какие-то веселые, верно, слова, вышел в коридор на тот же, что и у Маши, вызов.

– До свиданья, Геннадий Филиппыч. Увольняюсь, попрощаться хочу…

– А… Ну, бывай… – подал старик горячую шершавую руку.

Да, наверное, что-то он недопонял здесь, думал Чупахин, прохаживаясь напоследок по знакомым теперь лестницам и коридорам. Не победил ни рассудком, ни сердцем, поскольку не успел либо не сумел полюбить.

Был вызов на ГБ (гипертоническую болезнь), отвозили с улицы пьяного, а перед обедом, когда объявили десятую и Чупахин спустился вниз, Варвара Силовна бодро сказала, подавая бумажку с адресом:

– А это вам с Иконниковой для изучения правды жизни!

В дороге водитель Сукин с Л. В. говорили о Толе Стрюцкове. Оказывается, вчера вечером третья смена отвезла Толину жену в горбольницу с «острым кровотечением»; Толя тоже был там и страшно, передавала третья, переживал.

– Она для него спирт тырила в аптеке, – оскаливаясь в своих бакенбардах, сказал Сукин, – вот и доигрались!

Он был из «борцов», из трех-четырех в гараже водителей, официально объявивших отказ таскать носилки с больными после отмены «носилочных». Они там все деньги себе выкручивают, а мы амай? – аргументировали «борцы» решение. Но большинство шоферов, в особенности пожилые, считали, что больные за начальство не отвечают, что, рассудив так, это и было бы попрощаться в себе с человеком.

А минут через десять-двенадцать Л. В. и Чупахин с ящиком шли по нетвердой, чамкающей под ногами тропе городской свалки след в след за встретившим их парнем в кирзовых сапогах.

Парень был еще не бомж, не оборванец, с ощутимой снаружи энергией в речах и движениях. Шагая, он, не таясь, рассказывал, как демобилизовался, искал больше года работу, что деревня его «сдохла» и деваться некуда… «Выпимши, естеств…»

Свалка была громадная, без краев. По холмам и кручам лениво прогуливались разжиревшие до размеров куриц чайки с длинными бордовыми носами. Вспархивали, перелетая на метр-другой вбок, лоснящиеся фиолетом вороны. И над всем этим, как зной, стоял жуткий неподвижный дух разложения.

«Трудись, – всплыли неизвестно чьи безукоризненные слова в сознанье Чупахина, – делая руками полезное, чтобы было из чего уделять нуждающемуся…»

И где же, возразил он, подумав, сам себе, где сегодня это место? Если не врать, если вольно ли, невольно ли не воровать… Где?

– Много вас тут? – спросила Л. В. у вожатая.

– Человек двадцать пять, – отвечал тот. И вот пришли.

Сработанная из картона, палок и кусков одеял палатка-шалаш внутри казалась просторнее, нежели снаружи. На так-сяк наискосяк набросанных в виде пола досочках валялось тряпье, а на нем в опохмельном отрубе вкушали сон три непохожих промеж собою человека.

Одна была женщина. Л. В. потянулась было к ней будить, но парень-проводник остановил ее.

– Это не та! – сказал в объяснение.

– Ата где же? – глухим, срывающимся голосом спросила Люба.

– А я знаю? – отвечал парень в сапогах по-одесски. – Делася куда-то! Где-нибудь спряталась, должно.

Поразмыслив, Л. В. (и Люба всё больше с подписанием обходного) просит разбудить все-таки кого-то из спящих: быть может, смогут подсказать.

Бывший дембель взбирается в шалаш и некоторое время честно сомневается – кого?

Ногами к выходу и отверзши завешенный грязными усами рот, слева, храпит на спине «хозяин». Не совсем ясно, хозяин заболевшей женщины или прибежища, но так ли – иначе будить, по мнению выбирающего, его не стоит. Он взгальный, в больницу бабу не «отпускат», а в медицину никакую не верит, почитая за шарлатанство и обман трудящихся. Если разбудить, он еще «сделает че-нибудь».

– Хорошо, хозяина не буди! – соглашается Люба.

Рядом, но сравнительно поодаль от того, на боку, с подогнутыми коленями спит крупная, лет тридцати пяти женщина по имени Мария. Она спит бесшумно, сосредоточенно и по-женски как-то аккуратно.

Третий спящий – господин средних лет в галстуке, плаще и дорогих кожаных полуботинках – навалился спиной на опорную палку и переносит забытье практически полусидя. Дембель-экскурсовод об этом третьем не находит нужным вообще что-то сообщать.

– Если кто что и знает, то она! – показывает он наконец на Марию.

От поднесенной к носу ватки с нашатырем Мария морщится, открывает темные потухшие глаза и садится, не выказывая ни удивления, ни неудовольствия…

Осторожно, чтобы не потревожить спящих, она выбирается из шалаша наружу, и они отходят за него в сторонку с бывшим солдатом.

«А не такая ли она, сбежавшая, маленькая из себя, щекастенькая такая? Не бывают ли у нее эпилептические припадки?» – так бы и спросил Чупахин у солдата или Марии, коли б возможно, если бы уместно было спросить.

– Я что, фраер, получается?! – доносится из-за шалаша возмущенно-напирающий голос. – Люди приехали. А кто вызывал-то? Я! А кто кудахтал: «Ой, из меня текёть! Ой, из меня текёть…» Ну как это по-русски называется-то?!

В ответ что-то едва слышно шелестит оттуда, но все уже более-менее ясно: женщина, к которой вызывали их «скорую», спряталась неизвестно где, чтобы не забрали в больницу.

– Не-е, не сыскать ее теперь, – подводит итог, выходя к ним, последний из сдохшей деревни.

Чупахин оглядывает окрест необозримую эту свалку и находит соображение убедительным. Не сыскать!

На дворе ноябрь, думает он, а эти люди не мерзнут, не замерзают в своем игрушечном шалашике, и это потому, что, разлагаясь, органические отбросы выделяют не только смрад, но и тепло…

*

Во почестном он лежит во большом углу,

Что на этой брусовой лежит лавочке.

К сердцу сложены его белы рученьки.

И не успевают вывернуть на шоссе, в рации гремит голосище Варвары Силовны: «Десятая! Де-ся-тая! Иконникова…»

«Десятая слушает. Варвара Силовна».

«Вы где? Везете кого-нибудь?»

«Пустые! Со свалки выезжаем…»

«Выедете на Рижский, у АЗС – к гаражам, гараж номер шесть. Сукин знает. Вас встретят. Десятая, как поняли? Отвечайте!..»

Тон-то у Варвары Силовны уверенно-повелительный, но как-то избыточно деловит, напряжен более обычного.

– Чего-то у них там не то! – переключая скорость, высказывает подозрение Сукин. – Кучерявое опять что-нибудь.

Л. В. снимает из-за ушей рогульку фонендоскопа и перебрасывает его хомутиком через шею. Чупахину тоже как-то не по себе.

У гаражной двери с нарисованной белой краской цифрой «6» стоит-притаилась, точно акула, светлосерая приземистая иномарка.

На звук глохнущего мотора из гаража выходит изысканно одетый джентльмен с пузцом и, заземляя возможный энтузиазм, неподвижно ждет их у двери без малейших признаков нетерпения. Это педиатр из первой смены, приятель Толи Стрюцкова и в придачу по второй с некоторых пор профессии – предприниматель-бизнесмен.

– Можете не спешить, – через голову Чупахина обращается он к Л. В. – Он, Толя, там… в машине.