..и, если честно,

то как-то мне грустно:

те, кто падал спиной в открытые Богом ворота,

выходили из смерти сухими, как мокрые звёзды из Нила

но

мой командир, я даже не знаю, где это было…

..доктор, бля

что это было?!

здравствуй, мой золотоглазый,

ты опять ко мне приходишь.

ходишь, ходишь, ходишь, ходишь,

всей округе уснуть не даёшь.

хочешь, чтоб я рассказал

да-да, и то

правда:

нужно выблевать из себя

весь этот кайф

..когда

нас накрыли в штабе, листовки, прокламации, все дела,

карты какие-то

наши

все успели, из окон, через подвал —

я остался. не успел. не хотел.

когда они.. стоял возле стола.

и ты закидывал ногу за ногу, привольно, —

где решётки

с запахом пыльной краски цветы,

и красивый эсэсовец в чёрном,

который бил меня по лицу, —

раскинувшись в кресле,

невидимка.

далее – стыдливо падает занавес,

но ты проходишь под ним.

изумительной точности образец:

сломанными пальцами нот

игра на саксофоне светлого коридора,

дервиш, щекотка под рёбрами,

тоненький холодок

гулоса.

натянутый кадык,

провалами век – в вечные полюса.

хо-лод-но! теплее, вернее —

вырванным запястьем – обратно:

«отказываетесь?..»

звяканье эмали о,

о металл.

после – что-то чёрное,

кручёно-верчёное, обречённое,

отчаянное

дубль! два. обнимаю,

понимаю: жить уже не.

так хоть обцеловать

на прощание:

согреться.

далее – уже безлице:

охвативши ладонью грудную клетку,

прижимаешь ремнями к чужой темноте,

и рядом стоишь за плечом

чуть в стороне,

и шёпот стекает по шее:

дальшшшше…

золотолицый мой, ты – везде.

приходя в себя как в заброшенный дом,

осознаюсь лежащим

на скользком дереве,

раскинутая рукокрылость – это

значит грудь нараспах: Freeeeeedoooom!

ну или что-то подобное

..а из моих запястий растут чудные розы,

насквозь гниющие чудные розы,

поднимаются, извиваются,

тянутся

на восток.

я тянусь, обкусываю их губами,

превращаюсь в свет,

захлёбываюсь соплями.

бессильная гордость разбитого подбородка,

синь зимородка:

электрический свежий ток.

я – спираль, вихрь, тайфун и голые

рёбра, холодеющие лодыжки, без тормозов —

ты подходишь ближе, – и в твоих глазах

отблеск истины:

так дай же её мне, дай мне её, дай её!!

огонь, огонь, блеск,

спираль, круги, искры.

начинает летать.

..и подходит, и тонко

улыбаясь, погружает пальцы

мне под рёбра

..и подхожу, и тонко

улыбаясь, погружаю пальцы

ему под рёбра

..и тысячи тысяч зеркал друг напротив

друга

..и тысячи мы

..подходят, и..

в глубину, без ножей

по локоть, в самую глубь.

чёрт возьми!! до самого всхлипа,

до дрожи, трещотки,

до мостика

выгнутого хребта, —

.............................

надорванным горлом

играет виолончель.

..и отходит, и снова

открываешь себя наугад

как книгу, вытащенную приливом, —

мокрого, злого, дрожащего

пронзительно детского

никчёмного

выкидыша всей вселенной,

бесконечно благодарного

за солёную воду

на лице, —

на равнодушье металлических прутьев.

ты уже феникс,

привыкни.

более не скелет,

даже не пасынок чьей-то войны.

ты – глаз зимы

выпуклый, когда маршируют чёрные фуражки,

и время от страха сворачивалось молоком.

башенный чёткий страж,

приглашение, как на танец, в подвал.

37-й год, отчаянные глаза мандельштама,

чей-то дедушка.

история, вскрой мне вены.

золотоглазый наматывает круги

вокруг, —

как бинт вокруг шеи,

как клейкая стрелка воображаемых часов

«сколько ещё?»,

как казённый воздух.

я рассказал.

может, хватит?..

..брат мой, сердце волчее,

ты куда же такой безумный?

молча

губы вжимаешь в зубы,

запрокинув к лампе башки Везувий.

ты зачем такой сумасшедший?..

– на зелёной луне – пришельцы.

вкрадчивые аssасины пустой маршрутки,

стремительные, как абсент.

гулящий ветер со льдом,

декабрьский

в стакане моём.

– жёлтые маршрутные апельсины

жмурятся, заглядывая в проём

твоей незабитой оконной щели:

ветерок, сквозняк, бездна —

ты об этом?

– да. памятью всех странных вещей

не вытравить, не захлопнуть форточку.

всеми подвалами её не согреть.

я просто устал смотреть.

..и когда я доведу свои очки до нужной кондиции

(в смысле, ослепну и сломаю их насовсем),

когда проиграны нами будут все были и небылицы

поперёк радиосхем;

и от клацанья затвора когда

станет не сумрачно, а «наконец-то!» —

вот тогда-то я заклею подорожником провода,

уходя по дороге в детство.

где шмели гудят басовой струной

в песенке про не-таких-как-все.

знаешь, мне так давно хочется в ту совсем иную страну..

там кони – как боги в овсе.

там прохладно и не очень хочется пить,

шелковиста тетрадь и в пасмурно – спать

под черёмуху, там древние деревянные стены тёплые

и можно не умирать.

а потом – оттуда, на старом автобусе

по пустынным холмам

в странный город, разбирая по чердакам

запах сарсапарели и всяческий хлам

в дождь или майские сумерки, напрямик

по чабрецу и имбирному привкусу старых книг,

по воде, по лужам, в смешное кафе

где с серебряной ложечкой во рту придумываешь по строфе

на каждый глоток – вот туда, под потолок, в залог

оставляя целый свет за вкус твоих рук,

по балконам, эркерам, и ведь так светло

как не бывает и на морском берегу, и —

на звёзд тончайшие взвизги

разбрызнув луны лаваш,

кисти, берущие кисти,

стремительно целовать,

дышать и знать:

Муми-дален здесь,

а мы с тобой разучились играть в войну, похоже на то.

а в глухих переулках цветёт под дождём каштан,

и гитара ждёт, повисшая на гвозде.