Да, этот объект не подключен к мировой паутине, но он определенно имеет связь с космосом. Наверное, поэтому взрослые посетители украшенного роялем рынка подводят вплотную своих малышей или держат на руках карапузов так, будто те способны именно здесь и сейчас приобщиться. А некоторые совершеннолетние даже внутрь заглядывают. Что ни говори, странное устройство в неожиданном месте на фоне повсеместных электронных приспособлений. Ау, коллеги, перформеры! Зачем ломать голову над очередными изощрениями, ведь можно просто исполнить туш в перерывах между стуком топора по свиной туше. Лабух, наяривающий свои пассажи в таком пассаже, неизбежно становится (как минимум) детским аттракционом.
Рынок, который я имею в виду, расположен в Моабите. Моабит – остров, ныне освоен турками. Гранича с районом Веддинг и станцией Zoo, он омывается по периметру водой каналов и реки Шпрее. Как символ и диаспоры, и отшельничества. Или наоборот, место встречи по пути из тьмы египетской в обетованную землю. Мимо моавитян. Между вечным зоопарком и вечной свадьбой. Out of nowhere. Остров-острог – почти Алькатрас. Галерея сидельцев велика: политики – от Радека до Хонеккера, поэты – от джазиста Парнаха до героя Джалиля, тюрьмы не изжиты здесь до сих пор. Три действующие, из них одна женская. И еще мемориал на месте печально известной и благополучно срытой тюрьмы Моабит, расположенный «у стен» Центрального вокзала. Наверное, в этом тоже есть какая-то глубинная символика, если вы, впервые попав в Берлин, выйдя из поезда, с одной стороны вокзала обнаруживаете ведомство федерального канцлера и купол Рейхстага чуть поодаль, а с другой – созерцаете старые тюремные кирпичи. Кстати, трудно понять, что имел в виду отец автора написанных в этих застенках «Моабитских сонетов», противоречивый эзотерик и первый геополитик-теоретик Карл Хаусхофер, когда упомянул о своем поверхностном, но личном знакомстве в Мюнхене с братьями Ульяновыми: «Мы и не подозревали, что одному из них суждено угодить в руки палача, а другой под именем Ленин станет всемирной знаменитостью». Лично для меня абсолютная новость, что Александр Ульянов, казненный в 1887 году, успел побывать в Мюнхене, да еще и вместе со своим младшим братом Володей, до 1895 года за границу не выезжавшим…
Постепенно Моабит выходит из островного состояния, приобретает товарный вид, становится модным. Галерные рабы уступают место героям хипстерианы, воображающим себя воинствующими моабитниками. Но и поэты по-прежнему живут здесь. Достаточно назвать Монику Ринк, лауреата премии им. Клейста. Недаром слог «мо» – один из тех, которыми распеваются певцы.
Разговариваем с Борисом Замятиным о будущем журнала «Ру.Башка».
– На какой электронный адрес тебе материалы присылать? – спрашивает Борис Ильич.
– На «кипсалу».
– А что это такое?
– Остров такой в Риге.
– Восхищаюсь твоей фантазией. Придумай какой-нибудь остров, может мы за него зацепимся!
Скажите мне, куда уплыли киты, на которых держалась Земля? Почему брюнетки в адыгейских мифах «лунарны», их волосы символизируют ночь, а лица «светят» во тьме? Вечером в берлинские парки лучше не соваться. Фонари в них как правило отсутствуют, да и лица местных девушек едва ли помогут. Разве что на отдельных аллеях… Когда-то экипажи бюргеров и дворян медленно двигались по весеннему корсо Тиргартена, а шеф берлинской полиции ввел в оборот выражение «эпоха увеселительных корсо». В качестве вывески слово «корсо» попало на двери дансингов Берлина, Цюриха и Рижского взморья. (Это уже в советское время «Корсо» в Юрмале превратится в общественную столовую, и необычное название станут увязывать с Персеем, разместив на стенах соответствующие панно. Наверное, деятели общепита заподозрили в незнакомом слове «чисто фонетическую» связь с мореплавателями Древней Греции.)
К Тиргартену примыкает Потсдамская площадь. Помню, как на ее месте красовался огромный котлован и разливанное море. В ту пору я пробовал себя в роли церковного органиста, правда не в Берлине, а в тюрингской деревне, той самой. У деревенского пастора была неожиданная фамилия Хан и не менее неожиданная внешность – вылитый Фред Макмарри, звезда нуара и первых джаз-оркестров. Из деревни я снова торопился в Берлин, дабы не пропустить не поезд на Саратов, но гастроли легендарного биг-бэнда: в Берлинской филармонии (оказавшейся тогда едва ли не на краю котлована) давал концерт оркестр Гленна Миллера. С классическим репертуаром: «Серенада лунного света», «Коктейль лунного света»… Оркестр на поверку оказался голландским лицензионным. Немцы тоже горячо любят, назубок знают, очень давно и хорошо играют Миллера. Воздействие музыки Гленна на сознание послевоенной молодежи здесь было почти аналогичным тому эффекту, который произвела его же «Чаттануга» в СССР. Но в вопросе приобретения европейской франшизы соседи из мельничной страны оказались смекалистее и шустрее.
Между прочим, с Миллером мало кто может сравниться в трепетности исполнения свинговых баллад. В балладах – свои луны. Меланхолия исчезновения и созерцания, ностальгии, недосказанности, любовного пепла, оставшегося от тепла. Перемещающиеся оттенки, хрупкие и зыбкие грани параллельных пространств. Как шутят немецкие астрономы, «мы – звездная пыль в самом демифологизированном смысле».
В отечественной традиции у луны был несколько иной привкус. «И на штыке у часового горит полночная луна!» – восклицал Федор Глинка. «Скучно, грустно […] Колокольчик однозвучен, отуманен лунный лик», – возражал Пушкин. «Кремнистый путь блестит» у Лермонтова. «Неуютная жидкая лунность» разлилась у Есенина, в Берлин заглядывавшего. «Луна стоит на капитанской вахте […] Уходит женщина, любимая тобой» – у Луговского. Хотя других наблюдений – тоже в избытке. «Молодая луна – это языковой образ, ежемесячно обновляемый небом», – писал Виктор Шкловский, временный берлинец. Бродвейской и голливудской Америкой попахивает сентенция еще одного временного берлинца – Вертинского: «Как лунная голубая дорога […] мелодия властно влекла за собой в какой-то иной мир, мир невыразимо прекрасных чувств, светлых и чистых как слезы во сне, […] заколдованный мир […], точно опрокинутый в […] озера таинственный ночной лес, залитый лунным светом». Спросите, при чем тут немцы? Но ведь «Лунная соната» – бетховенское изделие, а сама луна, если верить Поприщину, – продукт хромого бочара из Гамбурга.
У немцев есть хорошее выражение: Blick über den Tellerrand. Перевести чужой идиоматический оборот – дело нелегкое, особенно, когда нет точного эквивалента. Присказка «видеть дальше своего носа» в качестве перевода не подходит, «совать свой нос в чужой огород» – тем более. Речь о способности мыслить шире, видеть то, что творится за пределами круга, будь это лунный нимб, барабанный обод, каемочка блюдца, свет от торшера или пространство, намертво схваченное той или иной кольцевой дорогой. Наверное, нынешних русских литераторов Берлина, да и некоторых других германских мест, можно сравнить с лунатиками, живущими на «диффузных ногах». Далеко не все из них интересуются тем, что делают коллеги-немцы. Но и немцы, увы, почти не в курсе ситуации русских «диаспоральных» авторов, ситуации, которую, как я уже писал однажды, отличают фантомные черты: кто-то испытывает фантомную боль, кого-то будоражит и сбивает с толку фантомный читатель. Впрочем, это уже здешняя нездоровая специфика влияет. Не зря же фельетонист Ансельм Нефт добрую половину берлинцев подозревает в фантомности: вечерних велосипедистов, традиционно пренебрегающих бортовыми огнями, многочисленных «представителей свободных профессий» в тренировочных костюмах. Для Нефта важен Гамбургский счет, вот он и плачет вдогонку ускользающему значению встреч и событий.
Остаются ритм и динамика города, а они воспринимаются нами сквозь призму собственной со/причастности/к жизни места, зависят от остроты, от ощущения степени вовлеченности. Моя вовлеченность в определенный момент приняла характер чересчур замысловатый и извилистый, нервный и путаный, отнимавший всякий рефугиум личного острова, когда беготня вполне подошла к критической точке, а также для того, чтобы два разума воспалить и усыпить одновременно, а там уже и чудища у ворот пасутся. В немецком языке есть слова, которые, несмотря на отсутствие общего корня легко составят цепочку: Traum (мечта) – trauen (доверять, заключать брак) – Trauma (травма) – Trauer (печаль). «Твое молчание зачастую случается в ненужное время», – роптала подруга. Нас познакомил К., обладатель нескольких фамилий и псевдонимов, бывший издатель Довлатова, о котором Сергей Донатович в переписке с Ефимовым отзывался критически. Подруга, впрочем, цитировала не Довлатова, а Набокова, и спрашивала меня, для каких дальних времен я свои мысли приберегаю. «Думаю, что самый простой телефонный звонок – вполне уместный способ описания каждодневных вещей». Я отмахивался и снова бежал за трамваем или мчался опрометью в метро, пестуя паузы, не выбираясь за круг торшерного освещения или жалуясь на ерунду, завалы, бекарный блюз, ярился или хандрил, теряя из виду следы толстых ангелов, слезы булочниц, диадемы барышень, живущих у ручья, этюды для Этьенетт, прислушиваясь только к многоязыкой городской мешанине.
