«Я впишусь в эту осень, к стене прислонившись спиной…» Я впишусь в эту осень, к стене прислонившись спиной. Это время – река, где непарных ботинок галеры по теченью плывут. И слышны из ближайшей пивной фортепьянные опусы в темпе домашней аллегры. Я впишусь в этот рыжий кирпич и с изнанки моста меловые графити, чумных басквиатов творенья, и в общагу, где будка консьержки уж год, как пуста, но жильцы до сих пор предъявляют удостоверенья. Здесь на койке больничной кончается некто, и свет упрощается в нем, перевернутым кажется днищем. И открыты все учрежденья. И в желтой листве сокращенное солнце восходит над парковым нищим. Я в графе распишусь. С белой койки мертвец поглядит в поднесенное зеркальце, и заведут хоровую та консьержка пропавшая и этот нищий, к груди прижимающий мокрого пса, точно грелку живую. «Когда причаливают лодку харонову…» Когда причаливают лодку харонову к крутому берегу Восточной реки, и грузят ту или иную херовину, бычки за уши заложив, моряки, психоделичный дядя, спешившись с велика, с другого берега им машет рукой и смотрит, как выносят шлюпки из эллинга. И густо фабрики дымят за рекой. Сентябрьским утром взгляд, от ветра слезящийся, он устремит туда, где пристань и шлюз, и напевает не лишенный изящества, еще с Вудстока им запомненный блюз о том, как много нужно этого самого для просветленья в мозгах, а для души одна любовь нужна и музыка, заново в ушах звенящяя, и горсть анаши. Так напевает он, и в образе Хендрикса уже является Харон мужику. В преддверье ада речка движется, пенится, любовь и музыка стоят начеку. «Одноклассник Джеф Б., самопровозглашенный битник…» Одноклассник Джеф Б., самопровозглашенный битник, растаман, анархист и толкатель пустых речей, обижавшийся на все шутки, кроме обидных, трудный сын, но любимчик в еврейской семье врачей, пишет письма домой на манер оссианских песен: бесконечная сага его похождений с одним famous poet from Russia по имени А. М. Стесин. Впрочем, возможно, это лишь псевдоним. Вот уже третий год живут они, изучая священный Танах, созерцая прекрасный вид из окна общежития в Хайфе. За чашкой чая А. М. Стесин пытается переводить на иврит русских классиков… Ради покоя родителей, что ли, эта странная байка придумывается взахлеб бедным Джефом, с которым поссорились еще в школе и с тех пор не видались. Дойдя до вопросов в лоб, где ты был и зачем, чем намерен заняться дальше, забредают в тупик разговоры на чистоту. Где мы были и где – в мягкой форме родным преподашь ли – предстоит оказаться, ощупывая пустоту. Где, болея умом, из палаты в районном дурдоме пишет письма один, принимает на веру другой бодрийаровы сны, правду-Матрицу жизни долдоня. Это только фасад, декорации тесной грядой. Мы еще приспособимся с жизнью текущей сладить, оправдаем надежды интеллигентных семей. На прожиточный – с миру по нитке. Пейзаж на слайде, где газон зеленей и участок неба синей, как в клиническом воображенье дружка-экстремиста, где гуляет мое альтер-эго в шаббатской кипе, до последней минуты, когда под откос устремится не весь поезд, а лишь отведенное нам купе. Панк-рок
За домом – клен, за кленом – насыпь, за насыпью – такой же дом. Когда мне стукнуло пятнадцать, на торт и свечи в доме том сошлись два гостя – я и мама. И – не сидеть же в тишине – случайная телепрограмма плела нам байки о войне. «Ком а ля гер,» с гортанным рыком невидимый рассказчик пел. Наутро все еще утыкан свечами торт мой. В штате Пенн – сильвания отец работал, раз в месяц приезжал домой. Я ждал: под козырьком капота исчезнем на день с глаз долой. Пар выйдет, охладится то, что шурует поршнями внутри. Туман рассеется, так точно. Сейчас рассеется, смотри. И станет видно: в доме старом, в кирпичном «проджекте» окно. И сквот, где я терзал гитару и слушателя заодно. Тот слушатель на «crazy Russian» полюбоваться ходит в парк, а ты ему, что жизнь – параша, визжишь, как настоящий панк. А в понедельник утром в школу меня автобус отвозил. Очкарик, неуклюж и скован, я дрейфил пасмурных верзил в футбольных пестрых униформах, лишь тихой девочке одной поведал о своем бесспорном таланте рокера. Сплошной оградой кленов краснолистых провинция обнесена. Гитара в гараже пылится. Приходит вечер. У окна застыла в ожиданье мама с кондитерским подарком мне. Бубнит, бубнит телепрограмма, мелькает где-то в глубине. |
