«Не сокруши меня Ты, Господи…» Не сокруши меня Ты, Господи, не проиграй меня в очко, не прогони бродягой по свету идти, не веря ни во что. Ты, что по морю яко по суху прошел, ступая широко, не опусти меня без посоха в земных страданий решето. Ты, Боже, Сыне Человечий, коли решил на эти плечи ярмо с бубенчиком надеть, не отпусти меня свободной, не попусти в ночи холодной душе моей заледенеть. «Горсточку воды…» Горсточку воды в форточку плесну, мокрые следы к нецветному сну, легких горемык одинокий сон, вдруг ужасный крик изо всех окон, изо всех дверей пеши, на конях девушка, еврей, конюх и монах, мальчик на осле, клоун колесом, и по всей земле прерван тихий сон, и со всех сторон, изо всех окон, как последний стон, благовеста звон. Изо всех окон благовеста глас, и со всех икон выцветает Спас, попроси, проси: «Господи, спаси, на святой Руси мимо пронеси!» Но иконный лик изо всех ворот, словно восьмерик на восемь сторон, словно четверик на восьмерике, где безглавый крик на одном крюке, где везде окрест, с четырех сторон на незримый крест карканье ворон. Крест-то кто-то сдал на металлолом, стал его металл скошенным крылом, белый бомбовоз над землей кружит, а земля без слез, ти́хонько дрожит, а земля без слез, как побитый пес, а по ней враскос тень его колес. Что́ вам нелегко? Просто Страшный суд, просто никого больше не спасут, тень его хвоста, круче высота, нет на вас креста, и земля пуста. Ветер свысока, с напряженных скул, горсточку песка в форточку плеснул. «Что́ навсегда? Что значит навсегда…»
Что́ навсегда? Что значит навсегда? В часах античных капает вода, в других пересыпается песок, а мой будильник целится в висок и пробудит – уж это навсегда — от краткого, раскрашенного сна меня, тебя и каждого, мой друг, для вечности, для новых, вечных мук. «Опять собирается вещий Олег…» Опять собирается вещий Олег продлить усеченный кудесником век, себя от коня отрывая. Но снова заплачет над черепом князь, и выползет снова, шипя и смеясь, змея между тем гробовая. Так будь ты сторук и стоуст и столик, а встретится лживый, безумный старик — не спрашивай, право, не стоит. Все косточки в горсточке Господа спят, ковши круговые запенясь шипят и шипу змеиному вторят. «А завтра здесь не сыщешь и следа…» А завтра здесь не сыщешь и следа от тени, что вдоль стен за мной скользила. Я улыбаюсь, горькая слеза, как льдинка, на зрачке моем застыла. Как в домике игрушечном слюда не позволяет глянуть сквозь оконце, так ничего нельзя прочесть с лица, в котором прежний день уже окончен, а новый загорится не теперь, и след слезы не слышен и не виден, и лишь метель раскачивает дверь, в которую мы все когда-то выйдем. «Возьми разбег и с полдороги…» Возьми разбег и с полдороги не воротись, не поверни. Какие горькие тревоги. Какие солнечные дни. Какое небо! Листопадом не захлебнись в разливе рощ, последним юношеским взглядом не согласись, что мир хорош. В полете легкого движенья, в тени осенней тишины да не сойдет успокоенье в твои видения и сны. «Приснись под утро лествичка…» Приснись под утро лествичка, не весть, хотя бы весточка, хотя б нивесть о чем. Но издалёка, с вечера, все сны твои засвечены негаснущим лучом. И ты, из зоны в зону грез замысливший побег, что над тобою произнес твой просвещенный век? И чем сегодня он сверлит покой дрожащих век? Тебя и ночь не веселит, не осушает слез. Но сквозь – но сквозь бессонницу, сквозь узкую оконницу дано тебе пробресть, чтоб, на решетке распятым, увидеть в небе аспидном не весточку, но Весть. |
