Он готов пойти на какой угодно риск, на какие угодно поступки, чтобы спасти от смерти таких, как мы, отменить систему донорства. А на что готова я и ради чего?..
Томми.
Неужели моя любовь к нему настолько сильна, что я готова забыть всё, чему меня учили в Хейлшеме? Самопожертвование, чувство долга, стремление сделать этот мир лучше… Я стала другой с тех пор, как завершила Рут, с тех пор, как я узнала об оригинале Махмуда Т. и как сильно отличались рассказы о «самопожертвовании ради неизлечимо больных людей» от правды о некоторых богатых пациентах.
И с каждой неделей, проведенной во Втором Королевском, я делала новый шаг на этом пути, хоть и корила себя за проступки, которые совершаю. Но мне снились в кошмарах узкие коридоры и палаты, похожие на тюремные камеры, меня преследовали стоны доноров, которым отказывали в новых инъекциях обезболивающего. Запах крови, спирта, несвежего белья, лекарств. Именно так выглядит ад.
Без привычной «брони», в которой я его видела во времена работы помощником, Заганос выглядел совершенно по-другому. Беззащитным. Потерянным. Как будто элегантная одежда, изящные украшения и со вкусом подобранные мелочи играли роль стены, которой он отгораживался от всего остального мира.
В сером спортивном костюме он казался бледной тенью прежнего себя. С тех пор, как он потерял Махмуда – хоть я и знала теперь, что парень живет под именем своего оригинала – он «выгорел», во взгляде появилась усталость от всего и от всех.
Иногда мне стоило огромного труда просто заставить его поесть или выйти на прогулку. Бывало, целыми днями Заганос только спал, или просто лежал на койке, уставившись в одну точку, или разгадывал головоломки из журналов. Скорее всего, еще и истощение давало о себе знать. Я ведь помню, как ему приходилось в последний месяц.
В эти недели мы почти не разговаривали. Хватало взглядов, незначительных прикосновений. Почему-то здесь, в этой тишине и тесноте, даже говорить не хотелось. А если мы все же говорили о чем-нибудь, то никогда не вспоминали Хейлшем. Редкий случай в моей практике помощника.
Я старалась быть как можно более незаметной. Как вещь, о которой вспоминают, только когда она нужна. Сливаться с серыми стенами, но в то же время, если кому понадобится, быть на подхвате. И наблюдать за всем, что происходит.
Донорам после операций, и правда, часто отказывали в достаточном количестве обезболивающих. Лекарства явно уходили на сторону. Но как?.. Стремясь это выяснить, я оставалась на ночные смены в клинике. Приметила несколько закоулков, где могла спрятаться и записать разговоры на диктофон в телефоне. Хотя с этим следовало быть осторожной. Я сбрасывала записи в файлообменник и тут же удаляла их и чистила историю.
Томми ни о чем не догадывался. Но когда я заезжала к нему, выжатая как лимон после суток на ногах или взволнованная перед очередным днем во Втором королевском, он обнимал меня и в отчаянии шептал:
- Кэт, что с тобой делает эта работа,… может, еще не поздно хотя бы отказаться от самых трудных доноров?
- Мне не трудно, милый, - я качала головой. – Я делаю то, что должна. То, что правильно.
Нельзя ему знать, что я предаю наши идеалы, наше воспитание, всё то, во что мы верили. Он слишком добр и чист для такой правды.
Рождество мы провели вместе. Неслыханная удача – у нас совпали вечерние дежурства в Сент-Чарльз. И пусть у нас у обоих были тяжелые доноры, мы то и дело заходили друг к другу, помочь в работе и просто перемолвиться и переглянуться лишний раз.
Ближе к ночи, когда наши подопечные заснули, я заглянула в палату, где ночевал Томми. Он лежал на койке, одетый, и крепко спал. Мне, наоборот, не спалось. Но я прилегла рядом, поцеловала его в щеку, обняла…
«Я никому, никому тебя не отдам. Я слишком долго разрешала людям и обстоятельствам разделять нас».
*
В праздничные дни от веселья, часто подкрепленного крепкими напитками, люди болтают больше обычного. А особенно, если есть благодатная тема вроде чьей-то женитьбы, развода или измены… здесь не нужно даже расспрашивать. На любой работе найдется человек, который всё знает о коллегах, иногда и не только нынешних, но и бывших и их приятелях, и обрадуется новому слушателю. В Сент-Чарльз таким был диспетчер дядя Боб – все к нему обращались именно так. К этому добродушному толстяку прибегали занять всякую мелочь вроде таблеток от головной боли, салфеток или пары фунтов в долг, парни заглядывали к нему в свободную минуту поболтать про футбол. Дядя Боб знал всё обо всех, и стоило мне пару раз сбегать по его поручениям и перекинуться с ним словечком-другим, он стал называть меня «деткой» и бесхитростно высказывал всё, что приходило ему в голову.
- Тебе, детка, в одном повезло. Такие, как ты, не выходят замуж и не рожают детей, - бывало, говорил он. – От брака проблемы одни. Теща мне уже пятнадцать лет покоя не дает, самая настоящая террористка! А наш дом попробуй, продай или разменяй. Все риэлторы говорят, что слишком большая площадь и неудобная планировка.
Про тещу и огромный, старый, прочный, но не очень удобный дом дядя Боб мог рассказывать сколько угодно, плавно переходя от этого на истории других знакомых и знакомых знакомых. Так я и узнала, что у Элен Пирс («ты ведь бываешь во Втором Королевском, детка, может, вы пересекались») муж намного старше ее, и она изменяет ему с молодым парнем. А парень играет в карты на каких-то подозрительных квартирах,… постоянно просит у нее деньги!
Дальнейшее было делом терпения и случая. Я помогала Элен в работе, когда у нас совпадали смены, помогала ей днем скрыть отлучки на час-другой от врачей и медсестер… так и выждала необходимые мне пару часов в ночной смене.
Правда, еще неделю после встречи с мистером Райтхеном меня трясло. Каждый раз, когда я засыпала, то просыпалась от кошмаров о том, что всё вскроется.
Я не знала, что может быть с донором, которого поймают на серьезном проступке. Таких случаев просто не было, на моей памяти точно. Сама удивляюсь: в Коттеджах, к примеру, большую часть времени мы были предоставлены самим себе – но никому и в голову не приходило принести алкоголь, или сигареты, или книги, о которых отзывались как о «неподходящих для порядочных парней и девушек» учителя из Хейлшема. Что-то в нашем воспитании, в глубине наших душ удерживало нас. А чтобы кто-то из наших решился на более серьезный шаг… невероятно!
*
В начале февраля Заганос снова сдавал кровь для переливания. После процедуры он был совсем бледен и слаб, и лежал на койке, закрыв глаза. Я смазывала мазью синяк на руке, который оставила ему медсестра, не сразу попав в вену. Аккуратности по отношению к таким, как мы, здесь можно было не ждать. Мне было больно смотреть на всё это и молчать. Я только и могла, что прошептать:
- Держись… нам недолго осталось ждать.
Заганос посмотрел на меня.
- Не надо жалеть меня, Кэт. Думай о том, ради чего всё это. Будь сильной.
Я молчала.
*
Через две недели разразился скандал. Доктора Мерсера обвинили в продаже препаратов строгого учета наркозависимым покупателям, а тут еще и какая-то богатая пациентка обвинила его в домогательствах. Скорее всего, дама была просто истеричкой: ее фото и репортажи о ее выходках часто можно было увидеть в желтых газетах. То ее увезла полиция из ночного клуба, где она устроила пьяный дебош. То она подралась в бутике с другой такой же светской львицей. То из-за нее подрались поклонники. Может, в другом случае претензии такой женщины никто бы не принял всерьез – но Мерсера топили планомерно, и в ход шло всё. Все специалисты, которым он когда-то помешал в карьере, теперь были согласны, чтобы против него использовалась любая информация. А дела о домогательствах, к тому же, уже не одно десятилетие привлекали внимание общественности.
Мне было страшно наблюдать за этим пиром стервятников. Как бы я ни была занята на работе, слухи преследовали меня везде. А уж для помощников, которым доктор Мерсер тоже когда-то немало потрепал нервы, это была лакомая тема для разговоров. Даже от самых забитых девушек, живущих в вечном страхе перед врачами, медсестрами и вероятностью получить извещение, я пару раз услышала: «Так ему и надо!».
