Я был зол на нее, вам не зная за что, но хотел было сначала скрыть это. Мы разговорились.

- А вас не узнать, - сказала она. - Такой чистенький, такой беленький.

И что мне в голову взбрело спросить:

- Ну, как старик?

- Какой старик? - удивилась она.

- Петренко, какой еще.

- Какой же он старик? Он вас на пять лет старше.

- Да ну-у-у... - удивился я.

Я, конечно, не думал, что Петренко старик. Конечно, он еще по возрасту не старый. Но где-то, подспудно, мыслишка торчала - он обременен такой властью, задушен такими заботами и ответственностью, настолько он деловой человек, что, конечно, любые страсти и все человеческие чувства ему чужды. Это не то, что мы. У нас сердце горячее, оно вспыхнуть может при первом взгляде. Но связистка меня просветила:

- Это вы ему завидуете... Он пользуется у девушек большим успехом. Он такой деликатный, умный, и все-все понимает. Не то, что вы.

Я стоял растерянный, обескураженный, а связистка вдруг влепила мне ни с того ни с сего:

- Вы все растяпы!

Не знаю, какой смысл она вкладывала в это обвинение, но я понял это как побуждение к действию.

- Ах, мы растяпы?! - взвыл я, схватил ее обеими руками и приподнял. Она взвизгнула.

- Это что еще такое?! - услышал я голос майора Петренко и опустил девушку на землю, Она бойко ответила:

- Ничего, товарищ майор.

Я не знал, что сказать. Стоял как идиот.

- Поедешь? - спросил Петренко связистку. - У меня здесь лошадь.

- Ага, - с удовольствием согласилась она.

Когда они проезжали мимо, она чуть заметно помахала мне рукой. Петренко посмотрел на меня сурово.

Когда я вернулся после отдыха в роту, командир батальона сказал откровенно и напрямик:

- Слушай, брось ты эту девку.

- Какую? - сделал я удивленное лицо,

- Да командира полка, конфетку эту!

- А что случилось?

- Пока ничего, но может случиться. Ты знаешь, какой он носорог необузданный, когда дело касается его собственных интересов. Я тебя предупреждаю. Отойди, пока не поздно. Он думает, что ты виды на нее имеешь, и зубами скрипит, когда слышит, что о тебе говорят хорошее.

- Ну и что? Вот возьму и назло ему...

- Не шути.

- А что он может сделать? Я на самом переднем крае. К немцам в тыл пошлет? Я уже там бывал.

- Он не только тебя, но и всю роту твою подставит под удар. Помнишь, у Вольтера: "Царь утопил свои добродетели в чудовищной страсти к прекрасной капризнице".

Комбат любил и знал много таких выражений великих людей.

После этого разговора с комбатом и на меня будто просветление нашло. Решил больше даже не останавливаться, если с ней встречусь.

Со временем стало мне казаться, что моей роте командир полка почему-то вдруг лично ставит задачи, и все такие, что связаны с неизбежностью потерь! То бросит в контратаку, то в разведку боем. При этом выискивает самые благовидные предлоги. Комбат это тоже, видимо, заметил, потому даже как-то сказал:

- Ну что, предупреждал я тебя?

Вот так и четвертого августа. Приказал, чтобы я в светлое время пробежал по болоту почти километр по пристрелянным местам, где убивали наверняка. Были же такие жестокие и бессердечные люди!

Но приказ есть приказ. Прежде в уставе было записано, что любой приказ должен быть выполнен, кроме явно преступного. А когда меня в армию призвали, так к этому времени из устава слова "кроме явно преступного" были уже исключены.

Выполняя приказание Петренко, мы с ординарцем выползли из блиндажа дверь была низкой и узкой. Какое-то время лежали и рассматривали путь к еле заметной гряде высот, где нас ждет не дождется Петренко. Договорились бежать сколько есть сил, не залегать, не падать, несмотря ни на что.

Поднялись, встали в рост, схватились за руки. Ординарец был высок, я был ему по плечо.

- Я боюсь за тебя, - шепнул я Анатолию, - уж больно ты большая цель.

- А я за вас, вы важнее для немцев.

- Значит, договорились, - сказал я, и мы побежали.

Сначала с радостью, пружинисто, играючи. Вскоре немцы открыли огонь. Одиночные выстрелы не пугали нас. Потом вступили в дело пулеметы. С нашей стороны - тишина. Неужели, думалось, оттуда никто не смотрит?

Немцы стреляли длинными очередями. Но страха не было. Пули свистели и проскакивали вдалеке. Мы бежали с Анатолием, прыгая -с кочки на кочку, не оглядываясь, и что-то кричали, и по тому, как он сжимая мне руку, я чувствовал, что тоже торопится пробежать эти проклятые семьсот метров.

Потом какое-то время никто не стрелял. Стало страшно оттого, что могут убить неожиданно. Мы бежали уже тяжело, дышали с хрипом, Анатолий матюгался.

Вдруг, прежде чем услышать выстрелы, мы увидели справа и слева красные, оранжевые, синие огни, как стальные полосы. Я понял, что это трассирующие пули. Они отгораживали нас от всего мира, будто загнав в длинный и узкий горящий коридор, чтобы убить. Ужасно было оттого, что стоило какому-то пулемету случайно повернуть влево или вправо на сотую долю градуса, и наступит конец.

Мы бежали долго под пулями, обреченные на гибель, Казалось, не будет конца ни болоту, ни стрельбе, ни зною, ни отчаянию. Солнце нещадно и бессмысленно палило. Откуда только брались силы преодолеть себя, добраться до нашего мирного берега, до нашей тихой траншеи - до своего спасения.

Мы бежали и думали не о немцах, которые рвали и рвали воздух вокруг нас трассирующими пулями, а о Петренко, о беспощадности приказа, о бессмысленной жестокости человека, который должен был бы оберегать наши жизни.

Мы бежали быстро и споро, ни разу не споткнулись, не упали, не промахнулись, не зацепились. Бежали как во сне, удачливо и легко. И казалось, что у нас одно дыхание и одно сердце. Почувствовав под ногами твердую землю, мы поняли, что спаслись. На скате высоты заметили разбитый сруб колодца. Подбежали к нему. Вода была близко. Ординарец сорвал с головы пилотку, вытер ею пот, обильно катившийся с лица, опустился в черноту и холод колодца, перевалившись грудью через бревно, оставшееся от сруба,, зачерпнул воды и подал мне.

Я поднес пилотку с водой ко рту и начал пить крупными глотками, окунув в воду не только губы, но и нос, и все рагоряченное лицо.

После меня долго и аккуратно пил Анатолий.

Усталые и мокрые, встали мы после этого в полный рост, снова взялись за руки и пошли по склону вверх, на нашу высоту, в нашу спасительную траншею. Из боевого охранения, с большой земли, с обеих сторон "долины смерти", как нам потом рассказывали, люди смотрели с удивлением на двух счастливых, которым удалось уйти от неминуемой гибели.

Когда мы прыгнули в траншею и уселись на дно, чтобы передохнуть, ординарец, задыхаясь, сказал:

- Вот вам и день рождения, товарищ капитан! Было жалко, что праздник не состоялся...

- Надо было нам, Анатолий, тушенку-то все-таки съесть, - вспомнил я. Ординарец вздохнул:

- Я ее берег вам специально на этот день.

- Ну ничего, - успокоил я и себя и его, - наши ребята съедят, не испортится.

- У них не заржавеет, товарищ капитан!

Отдохнув и успокоившись, я обнаружил, что в болоте потерял пилотку, и почувствовал себя неловко - еще с училища я привык строго соблюдать форму одежды,

При подходе к землянке командира полка нас окликнул часовой. Вышел адъютант, спросил:

- Кто такие?

Я ответил. Адъютант важно сообщил:

- Командир полка отдыхает. Делать вам у него нечего. Вам следует идти к командиру дивизии, который вызывает всех командиров рот на совещание на завтра, к десяти утра.

Я спросил:

- А зачем тогда он гнал нас по болоту в светлое время?

- Я ему говорил, - начал оправдываться адъютант. - Я говорил, что можно ночью вызвать. А он сказал, что ты везучий, что с тобой ничего не случится.

- Вот, шкура, - сказал я.

- Я этого не слышал, - тихо проговорил адъютант и отошел от нас.

По дороге в штаб дивизии Анатолий сказал: