Почему я так говорю о нем? А потому, что в нем появилось особое чувство ответственности за судьбы нашей Родины. Ему казалось, что он лично отвечает за выполнение боевой задачи не только дивизии, но и всей Красной Армии. Этого же я требую от вас, товарищи командиры и комиссары,

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

В то время наша дивизия жила ожиданием больших боев. На сей раз немецкие войска глубоко зарылись на высоте, которая господствовала над местностью. Они источили ее траншеями и ходами сообщения. Мы сосредоточились на невысоких сухих буграх. Естественно, что в предвидении скорого приказа на наступление основная наша позиция по-настоящему не оборудовалась, а личный состав, техника и оружие были укрыты кое-как. Стоило ли стараться, коль скоро все равно не сегодня завтра вперед?!

Между нами и противником лежало болото, поросшее, как ковром, зеленой осокой и мелким кустарником. Кое-где росли одинокие деревья. Через всю ничейную землю шагали, как по струнке, телеграфные столбы с натянутыми проводами. Красивое зрелище яркой нетронутой зелени настораживало: бежать по гладкому ровному лугу семьсот-восемьсот метров враг не позволит. Придется ползти по жесткой, колючей, режущей осоке - удовольствие ниже среднего. Танков не будет, артиллерия прямой наводки не пройдет. Заранее было видно, что болото для этих средств непроходимо.

На совещании в штабе, куда были собраны командиры рот, майор Петренко, командир полка, говорил бодро:

- Нам с вами, товарищи, предстоит сделать не очень много: преодолеть болото - всего семьсот метров, и взобраться на бугорок. Как видите, не так уж далеко продвинуться и не столь высоко подняться. Командование решило взять высоту, на которой сидят отборные фашистские головорезы, во что бы то ни стало! Любой ценой! Помните, что на вас смотрит Родина, к вам обращают свои надежды, свою любовь и верят вам беспредельно отцы и матери, братья и сестры, друзья и невесты, весь советский народ!

Майор Петренко умел говорить: не только сказать нужные слова, но и придать своему голосу такое выражение, от которого перехватывало горло. Я не любил Петренко, но и меня он своим разговором переломил. Действительно, появилось желание сделать все, : чтобы взять высоту, пусть даже погибнуть самому, а высоту взять.

Полк поутру вошел в болото и потом несколько дней метр за метром упорно продвигался вперед, с каждым днем все больше и больше теряя людей и веру в возможность преодолеть проклятую трясину. Избитое снарядами болото горело.

Ежедневно в вышестоящий штаб шли донесения о продвижении наших войск с просьбой помочь авиацией и артиллерией.

Командование, естественно, делало вид, что оно довольно успехом. Оно гордилось, что не позволило противнику снять с нашего участка войска и бросить их на помощь тем, кто в это время на других фронтах чувствовал себя ненадежно и нуждался в поддержке или кто имел успех и не имел достаточно сил, чтобы развить его.

Нас такое объяснение устраивало. Оно льстило молодому самолюбию. Мы верили в то, что делаем важное дело и выполняем важную задачу по разгрому общего врага.

Наш батальон в первые же дни боев почти полностью лег в болоте, и только мне с девятью солдатами и сержантами чудом удалось добраться до высоты и окопаться у самой подошвы ее. Вечером мы вылезли на сухое место и принялись за лопаты. Всю ночь копали, под утро уснули, выставив наблюдателей. Когда проснулись, то ужас продрал по коже: наша траншея была полна воды. Весь день мы продрожали в ней. Промерзли как собаки, но ни один не заболел. С вечера, как только стемнело, выползли ближе к противнику и стали отрывать новую траншею. Опять всю ночь копали. Днем мы уже сидели в сухих окопах и радовались: холодом от земли не несло, болотом не пахло, и под ногами не чавкало.

Еще несколько дней продолжалась болотная операция, но мы почувствовали, что наступление иссякло. По приказу командования остатки полка вернулись в исходное положение. Раненых, которые сумели выжить и попались на глаза санитарам, вынесли... Большинство убитых затянуло в трясину, некоторые еще плавали на виду.

Вскоре, однако, началось новое наступление. Через каждый день-два на высоту через болото стали бросать по батальону.

Из траншеи нашей основной позиции выходил испытать счастье очередной батальон. Картина боя проигрывалась каждый раз по известному сюжету, как в кинотеатре повторного фильма. Сначала наша артиллерия бросала в опорный пункт врага несколько десятков снарядов, будто для того, чтобы предупредить о нашей предстоящей атаке. Наши несчастные солдаты спускались с бугров в болото и устремлялись вперед, предоставленные самим себе. Немецкая артиллерия с ожесточением рвала болото на куски, а пулеметы беспощадно уничтожали всех, кто приближался, и очередной батальон на наших глазах и, видимо, не без ведома начальства исчезал, испарялся, прекращал существование.

Только отдельным счастливчикам удавалось добраться до нас. Я забирал их себе, под свою команду, ставил на котловое довольствие.

Таким образом, как бы само собой, стихийно, у дивизии образовалось боевое охранение. К нам протянули связь. Сам майор Петренко поставил мне, как старшему по званию, боевую задачу и велел объяснить всем, что отныне мы - глаза и уши дивизии. При этом он особо подчеркнул, что подчиняемся мы ему, то есть Петренко, напрямую.

Я уже бывал в таких ситуациях. Знал, что делать. Потребовал снабжения пищей и боеприпасами, организовал службу наблюдения. Подкрепить нас личным составом полк не мог.

Сначала думалось, что немцы не заметили нашего появления на их высоте или не придали этому значения. Но не тут-то было. Как только кончились бои, они бросились на нас в контратаку. Мы твердо решили: лучше умереть, чем уйти обратно, в эту грязь, в этот смрад, в это проклятое место, которое наши солдаты прозвали "долиной смерти". И мы отбили первую неожиданную вылазку врага.

Немцы снова и снова кидались на нас, и, когда показалось, что они вот-вот отбросят нас в болото, или истребят всех до одного, они прекратили атаки. Видно, мы озверели, и это их образумило. Так я думал тогда. Когда остервенеешь, тогда ничего не страшно, и чтобы тебя победить, надо остервенеть еще больше, чем ты.

Болото, некогда поросшее высокой осокой, кустарником и отдельными деревьями, оголилось. Из зеленого оно превратилось в грязно-коричневое. Залитые водой воронки от снарядов и мин блестели днем под солнцем, а ночью под луной и при свете немецких ракет. Обгорелые и искалеченные осколками и пулями деревья и телеграфные столбы торчали из болота, как черные костыли.

Днем болото казалось пустынным и мертвым. Поначалу, правда, к нам пытались пробиться пешие посыльные. У меня был телефон, и связь со штабами работала хорошо. Но майор Петренко считал, что пеший посыльный - самое надежное средство управления войсками в боевой обстановке, и, выполняя его волю, посыльные безропотно направлялись в "долину смерти", чтобы выполнить приказ начальника.

В этом случае кто-то из наших кричал: - Ребята, смотрите, к нам идет! Мы с ужасом и негодованием наблюдали, сердцем своим желая несчастному выжить в условиях, в которых выполнить задачу и остаться живым было практически невозможно,

Он выходил из первой траншеи основной позиции. Уверенно и спокойно, даже бравируя (он не мог не знать, что за ним наблюдают и товарищи, и начальники), он проходил половину пути и где-то в середине болота, метров триста не дойдя до нас, попадал вдруг под перекрестный огонь вражеских пулеметов. И они били до тех пор, пока обреченный не падал, сраженный пулей у всех на глазах, так и не добравшись до конечной цели своего опасного путешествия.

Некоторым, правда, везло. Попав под огонь противника, посыльный замирал, изображал убитого и ждал весь день, когда стемнеет, чтобы подобру-поздорову выбраться живым из болота.

После многих таких случаев днем в боевое охранение уже никто не рисковал ходить. Немцы, как видно, пристально всматривались в "долину смерти". Их пулеметы, минометы и орудия открывали огонь, как только в болоте кто-то подавал признаки жизни.