— Пошли!

Тогда старик надел папаху и вдруг закричал тем обнаженным, голосом, каким кричит скотина под ножом:

— Люди добрые, да что делается? Что бог-то скажет?

Казак, перегнувшись, сгреб его руками и, крякнув, поднял и перевалил через холку коня. Дед дернул ногами в худых кавказских сапогах и схватился за папаху, чтобы не слетела. Его голос еще долго боролся с ветром. Алеша, глядя вслед отъехавшему в сторону казаку, вдруг почувствовал страшную легкость тела и золотой туман в глазах. Орлов, сдерживая, схватил его за руку повыше локтя. Второй казак закричал:

— Двигай, двигай, чертово племя! Все там будете!

Скоро они услышали в стороне сухой выстрел. Минут через десять их нагнал казак.

Алеша вспомнил слова деда и горько усмехнулся:

«Для меня, — говаривал дед, — все люди — человеки, всем одно прозвище — боговы!..» «Эх, дед, дед… Поздненько ты палкой-то замахнулся!»

Школу в станице отвели под тюрьму. Это было длинное одноэтажное здание под железной кровлей, выкрашенной в малиновый цвет. На окнах закрыли ставни. Не топили, и стены поросли желтым грибом. Из классов вынесли парты и шкафы, со стен сняли карты и картины, большая, низкая комната была похожа на пустой амбар. На черной классной доске мелом выведены слова песни:

Наискось неумелой, но храброй рукой изображен казак на коне: свесил пику, на пику надета голова еврея с длинными, как девичьи косы, пейсами.

И поперек всей доски афишными буквами: «Мы, красная падаль, суть хамы и подлюки!» Пленные рассказывали Орлову и Алеше, что все эти художества принадлежат хорунжему Федорову, что каждое утро он проверяет, целы ли стишки и рисунки, и если художества смазаны, то следует жестокая порка шомполами и плетьми.

В классе сидело человек до пятидесяти. Это был разный народ, нахватанный по городам и селам и взятый в боях. Кто лежал на шинелях, кто слонялся вдоль стен. Здоровый матрос с разорванным ухом стоял у печи и, обняв ее ладонями, методично стукал о печку лбом. У него из спины нарезали ремней, и он помешался. Два китайца в лохмотьях, босые сидели друг против друга на корточках, печально глядя друг другу в глаза. Этих взяли на пулемете, кололи штыками.

Орлов долго выбирал себе угол, бросил шинель и стал снимать сапоги. Похоже, он располагался здесь надолго. Алеша кинулся около него на шинель, руками прикрыл глаза, стал думать. Потом вытащил из кармана круглое зеркальце и лежа медленно разглядывал свое отекшее от усталости лицо. Голубой глаз смотрел на него из ободка, живой и добрый. На желтоватых белках красная паутинка. В зрачках спицы света. Как же это так: погаснет глаз? Жил Алексей Величкин, красный боец, и шлепнули его. Погасили глаза. Помереть — этого положения Алеша не мог себе представить. Помереть, не видевши жизни, свободной от бар и кулаков, не пожравши досыта, не любивши… Алеша повернул зеркальце. Голая девка кажет свои огненные волоса и бесстыдные перси. Помереть, не целовав такой небывалой девки…

Орлов бродил по комнате, приглядывался к людям. И люди стали приглядываться к нему. Алеше стало удивительно, как просто и легко командир обходится с людьми во всех случаях и обстоятельствах жизни, даже в плену.

К вечеру была поверка — пришли казаки и пересчитали пленных, как скот. Ни лампы, ни свечи на ночь не полагалось. Легли рано. В сон бросались, как в пучину: сон раскрывал эти каменные стены и уводил в свободную жизнь.

Орлов, спавший чутко, проснулся среди ночи. Щель под дверью осветилась. Женский голос сказал часовому за дверью:

— Пропусти, пропусти, Колоколов!

Дверь медленно и осторожно стала приоткрываться, в комнату вошла женщина, держа в руках керосиновую лампу с жестяным абажурчиком на стекле. Красный крест на ее груди перекосился. Высоко подняв над головой лампу, женщина разглядывала спящих. Орлов понял, что она ищет его, сел, набросил на колени шинель.

Свободной рукой Настя Романова подобрала юбку, присела на корточки, стала жадно глядеть на Орлова. Глаза у нее были выпуклые и круглые, как кольца.

— Ты рад меня видеть? — спросила она сухим, несвободным голосом.

— Пошла вон, девка! — процедил Орлов сквозь зубы, темнея от злобы.

Она засмеялась, вытянула руку и опасливо, как злую собаку, тронула Орлова за колено.

— Расскажи, ты долго мучил его? Издевался?

— Издеваться мне над вами нечего. Пришил — и делу конец.

— Я тебя убью, — сказала она шепотом и резким движением кисти вскинула браунинг.

Орлов, жмурясь от омерзения, размахнулся рукой. Быстро, как кошка, она села на пол, его кулак пролетел над ее головой. От своего размаха Орлов упал. Алеша, просыпаясь, завозился под шинелью. Вскакивая на ноги, Орлов увидел, что женщина сидит на полу, разбросав ноги в черных шелковых чулках, вытянув руку. Она выстрелила. Орлов, крутясь, поднял руки и свалился лицом в ее ноги.

Во всех углах вскакивали люди, очумело глядя, как женщина, морщась и кусая губы, старается руками сбросить со своих ног тяжелое тело командира.

Браунинг валялся на полу, сияя граненым боком. По ноге женщины, уходя в чулок, как вода в песчаную землю, стекала кровь командира.

Наконец ей удалось высвободить ноги, она тяжело поднялась и, пошатываясь, с раскрытым ртом, пошла к двери. В комнату уже ворвались казаки, чубатые, с безумными глазами. Загремели затворы винтовок. Женщина, вытянув руки и далеко отведя их от бедер, тупо глядела на казаков. Косынка свесилась ей на плечи, в волосах, зачесанных на уши, сверкал перламутровый гребень. Пленные, сбившись толпой, стояли над телом Орлова.

Ворвавшийся с шумом хорунжий приказал забившемуся в угол мужичонке в плисовых портах и солдатской рубахе выволочь убитого во двор. Мужичонка был жидок и запуган на всю жизнь.

Прижав ноги комбата к бедрам и дыша через усы, он с усилием дернул мертвое тело и потащил к дверям. Рот комбата был раскрыт, и среди зубов зияли три ямки.

— Наемники палачей, китайцы-пулеметчики — вперед! — скомандовал хорунжий.

— Моя не хочет… не хочу, — бабьим голосом сказал один.

Другой сказал:

— Моя хозяин — Ленин. Ты не моя хозяин.

— Этого, — хорунжий вытянул руку, выставил указательный палец, — который про Ленина, бей так, чтобы до Москвы дошло.

Первый шомпол оставил на теле красный, тонкий, как бечевка, след. Второй перехлестнул его накрест. Ж-жик, ж-жик! — свистели шомпола. Следы собрались в пучок, смешались. Тело китайца дергалось. Борода казака, сидящего на его плечах, вздрагивала. Ж-жик, ж-жик! — пели шомпола. Брызнула кровь, стекая по сухим бедрам. Китаец закричал. Голос его выгнулся дугой, будто вспрыгнул, упал, вспрыгнул опять. Кожа лопнула, мясо, истекая кровью, мокро всхлипывало под ударами. Крик китайца перешел в хрип. Покачиваясь над истязуемым и высунув язык, хорунжий поматывал головой, считая удары.

Тогда опять к Алеше пришел восторг и золотой туман. Ногой он сшиб лампу, придавил сапогом. Хрустнуло стекло. Огонь погас. Алеша нагнулся и, ладонью наткнувшись на браунинг, зажал его в пальцах.

— Товарищи, бей беляков! — закричал он так сильно, что его шатнуло от собственного голоса.

Гром голосов, топот ног были похожи на взрыв. В черной темноте сшибались, опрокидывали друг друга и остервенело дрались люди. Темнота гудела. Оглушительно ахнул револьверный выстрел. «Товарищи, товарищи, товарищи!» — надрывалась темнота. В волне людей Алешу донесло до дверей.

— Товарищи! — прохрипел он и в клубке тел вывалился за двери, во двор. Справа он увидел костер, уже догорающий, и казаков, бьющих из винтовок по крыльцу. Как в бою, знакомой тревогой пропели пули. Толпа, потеряв рассудок, ломила прямо на костер, на казаков. Несколько человек свалились в снег. Алеша свернул к каменной стене. Он легко влез на стену — она была ему по плечи. Какой-то человек, бормоча: «Восподи, восподи», приплясывал у стены, норовя влезть. Камень сыпался под его руками. Алеша схватил человека под мышки, подтянул его на себя и вместе с ним свалился за стену.