— Кто слепым дворец будет строить?

— Ленин.

Быть может, от голода или от того, что с ним случилось вчера, Бобанова одолевала сонливость, он лег и проспал до ночи. Его разбудил старик, тронув за плечо суковатой палкой. Снова звезды горели ярко, заливая землянку проточным светом. Пацан всхрапывал в своем углу.

— Вставай, красный машинист, — говорил старик. — Большие войска идут.

Бобанов, накинув на плечи шинель, вышел за стариком во двор.

Мороз был так крепок, что воздух звенел от дыхания. Над голубыми снегами рассыпался золотой фонд Вселенной. Старуха стояла у порожка, опираясь грудью на палку, седые волосы ее были в инее, она подняла белое лицо к звездам. Она слушала. Бобанов тоже прислушался и вскоре в ледяной тишине ночи уловил невнятный шум, состоящий из бряцания, звона, снежного скрипа, из непонятного и неровного гула. Этот шум катился где-то очень далеко за поселком, и тогда старик, подняв голову, сказал:

— Очень далеко идут. Большие войска идут.

— Белые? — спросил Бобанов.

— Красные войска, — сказал старик.

Старуха повторила с железной уверенностью:

— Красные войска идут… У белых один шум, у красных — другой. Это красные войска идут.

Бобанов вслушивался, но ничего не мог уловить, кроме дальнего бряцания, звона, снежного скрипа и непонятного, неровного гула. Но волнение его было так велико, что он сел в сугроб и заплакал; старик подошел к нему и легкими пальцами ощупал его лицо, его открытый рот и суровые слезы мужчины. Потом он опять поднял голову; все трос слушали далекое движение большого войска, движение красной конницы, исторический марш Буденного на Ростов-Дон.

Пять суток батальон Орлова продвигался вдоль железнодорожного полотна. Качаясь в седле, Алеша Величкин видел то вымокшие на дожде хвосты коней, то степь, покрытую сивым бурьяном, то теплые дымы над крышами куреней. Нет-нет да и лязгнет стремя, зацепив за стремя соседа. Пахнёт махоркой. Иной раз ветер донесет с база конский голос. Встанут уши коня, конь заржет в ответ.

— Н-но! Балуй!

Но теплые хутора уходили назад, тянулась степь. Залепленные мокрым снегом, вдоль полотна шагали телеграфные столбы. В седле дремлется. Закроешь глаза — слышишь: нарастая, набегает гуд, все громче и гуще, потом начинает стихать, и вот уже не слышно его — проехали телеграфный столб. Откроешь глаза — воробьи на проводах. Степь. Сирота журавль шагает у самого горизонта.

Разлепляя глаза, Алеша встряхивался, как воробей. На коне он сидел, несмотря на долгие походы, кулем. Он доставал из кармана своих офицерских брюк кругленькое зеркальце, какие носят в сумочках городские девки, дышал на стекло, протирал его рукавом. Из ободка глядели на него то голубой, широкий, простодушный глаз, то белая густая бровь, растрепанная и мокрая, то квадратный лоб. Круглый подбородок зарос редкой бородкой. Во всем лице его, которое он разглядывал частями, не было порядка и не было красоты. Не оттого ли девушки мало льнули к нему? Он переворачивал зеркальце. На тыльной стороне его изображена розовая пухлая девка с кирпично-красными волосами и круглыми глазами морского цвета. Девка голая, и крепкие груди ее торчат угрожающе, точно кулаки. Обозревая красавицу, Алеша пощипывал бородку, потом сплевывал и прятал зеркальце в карман. Конь чавкал копытами то по снегу, то по вязкой земле. Дрема опять садилась на глаза.

К ночи показался одинокий огонек полустанка. Повстречавшийся босой человек в мерлушковой шапке рассказал, что белых на полустанке нет, ушли в лесок. В одиннадцать часов без боя батальон занял полустанок. Станционное здание брошено, двери раскрыты настежь, за окнами — темнота. Труп вороной лошади лежал в садочке, на раскисшей клумбе. От клумбы, ощерив пасть и облизываясь, отбежал всклокоченный пес. У этого садочка часть бойцов спешилась, пошла на платформу. Алеша пошел легко, вихляя коленями, разминаясь. Длинный и худой человек, кожа да кости, сидел на краю платформы, поставив на рельс ноги. Шею он обмотал шелковым женским чулком. Круглые, как у сыча, глаза его были безумно раскрыты и полны пугающего беспокойства. Подергивая углами рта, он глядел поверх пакгауза, в лихую, пляшущую черноту ночи. Дождь, перемешанный со снегом, сыпался на его плечи и фуражку с желтым кантом.

Стуча сапогами, бойцы выстроились на скользкой от снега платформе. Комбат Орлов, красивый, веселый мужчина, заика, снял со стены станционный фонарь и поставил его перед собой, чтобы бойцам лучше было видно его лицо с красным шрамом на щеке. Алеша любил слушать речь комбата, прошитую соленым словцом. Оттого что комбат заикался, первые слова его будто падали на колени и, корчась от усилий, долго не могли встать, но, встав, обретали вдохновенную резвость. Комбат откинул полы полушубка, скользнул пальцами по овечьему меху и всунул руки в карманы стеганых подваченных штанов. Орлов выставил ногу и выкрикнул первое слово, которое сейчас же упало на колени:

— П-по… п-по!..

Лицо его налилось кровью, шрам побелел. Большим напряжением воли комбат поднял слово на ноги.

— П-полустанок номер сорок, занятый батальоном, есть важный стратегический пункт.

Богатые хутора и станицы. Согласно приказу начдива держать полустанок до прихода Интернационального полка. Понятно, бойцы? Ставлю на вид: за всякое бесчинство с населением — прямая пуля в лоб. Особо и преимущественно не трогать баб.

Предупреждаю, бойцы. За поход спасибо! Теперь располагайтесь на отдых!

Он повернулся и пошел проверить только что расставленные посты и оглядеть станционные сараи, отведенные квартирьерами под ночевку. Алеша, из любви к комбату, увязался с ним. На круглом дворе за станцией шипели костры. Гривы огня летели по ветру. Бойцы сидели у костров, рыбьими глазами глядели на огонь. Все это были товарищи, рязанцы, костромичи, донцы, мужики, пролетарии, казаки, севшие на коня, чтобы рубить контрреволюцию. За кострами, тесно обжатый голыми акациями, стоял длинный, казарменного вида дом. В дверях его кучкой жались люди, смотрели на костры. Комбат медленно подошел к ним, поздоровался. Окна, завешенные красными, зелеными, желтыми занавесками, тускло светились. Комбат попросил огонька. Старый человек в валенках и железнодорожной форменной куртке молча поднес ему в горсти зажженную спичку. В ее свете Алеша разглядел сумрачное лицо, волосатое ухо, дверь, обитую ободранной клеенкой, и край стены. На стене висели воззвания. Комбат вынул из кармана электрический фонарик. Кружок света пополз по синей оберточной бумаге, как мухами, усиженной типографским шрифтом.

— Ну-ка, Величкин, — весело сказал комбат, — огласи, как нас величает атаман Краснов! Пускай послухают…

Он светил фонариком.

Алеша стал читать:

— «Не седой ковыль расходился, не заяц степной перелетает с кургашка на кургашек, а восстала седая старина. Вспомните дедов своих под Москвой и великий собор тысяча шестьсот тринадцатого года. Кто вслед за галицким дворянином подошел к столу, где сидел князь Пожарский, и положил записку? То был донской атаман. „Какое писание ты подал, атаман?“ — спросил его князь Пожарский. „О природном царе Михаиле Федоровиче“, — отвечал атаман. „Прочтеши писание атаманское, бысть у всех согласный и единомысленный ответ“, — пишет летописец. Господа высокие представители Всевеликого Войска Донского! „Близок есть, уже при дверях!“ Близок час спасения России. Но помните: не спасут ее ни немцы, ни англичане, ни японцы, ни американцы — они только разорят ее и зальют кровью. Не спасет Россию сама Россия. Спасут Россию ее казаки!»

— Сладостно написано, — усмехаясь, одобрил комбат, — чем тебе не церковное пение? Стало быть и русские не спасут? Одни казаки? В какую, слышь-ка, яму угодила Расея-матушка!

Он ногтем сковырнул уголок воззвания, дернул, с треском разорвал бумагу, проговорил злобно: