Один из них спросил:

— Как, ваше превосходительство, скоро теперь тронемся? Иззяб солдат, ваше превосходительство, замерз солдат. Дело бы уж какое, что ли, ваше превосходительство.

— Ничего, голубчик, вот мы сейчас, — забормотал генерал, ворочая лицо прочь от глаз унтера. — Этого… пошевеливайся, стрелочник! — крикнул он нырнувшей в темноте фигуре.

Унтер насторожился.

— Это к чему же стрелочник, ваше превосходительство? Ай паровоз отцеплять?

Генерал нахохлился, вобрал голову в плечи и неожиданно для себя вдруг гаркнул басом:

— Молча-ать, сукин сын! В распоряжения лезешь?

И жадно, с ретивым сердцем, глядел, как вытянулся унтер, поглядев на него в бессмысленном обалдении, потом сделал два шага назад, отошел к товарищу, и оба остановились в стороне, у станционного колокола, молча и враждебно приглядываясь.

Генерал, поеживаясь под их взглядами, следил за тем, как тощая хмурая фигура стрелочника в коротком полушубке до колен и мохнатой шапке с лисьими ушами нырнула под вагон, и сейчас же заскреблись цепи, напряженный голос стрелочника выговорил: «Э-ка, мать родная!»

Генерал пошел к вагону, за спиной его вялый голос дежурного крикнул:

— На паровозе, эй! Держи жезл!

«Кричит, скотина», — подумал генерал, под шинелью по спине его прошел холодок. У локомотива с душным свистом заклубился пар, заледеневший снег под топкой осветило оранжево-красным, похожим на солнце, пламенем. Генерал взялся за столбики поручней, обмотанных замшей, чтобы на холоде нельзя было обжечь руки, и уже подымал свое сдобно сбитое тело, когда сзади, за карман, его схватили резкие сердитые руки.

— Куда стреканул? — сказал позади унтер остервенело-весело. — Ловкай!

Другой засмеялся по-бабьи, молвил недобро:

— Генералы! Солдат за него помирай, солдат ему чин зарабатывай, а как ежели что, так солдат пропадом пропади. Кишка коротка, ваше превосходительство.

Генерал рванулся, но руки держали крепко, его объял ужас, и вдруг вялым бессилием свело колени.

— Братцы, вы это что?

— Давай, ваше превосходительство, по-хорошему. Вместе на Москву шли, вместе и в лататы пойдем.

— Братцы…

— Чего ж братцам в морду-то плюешь?

— Мол-лчать! — гаркнул генерал, с восторгом ощущая, как в размякшую душу его клином входит остервенение. Вырвавшись, он рванул дверь, раскрывшуюся с треском, и, видя перед глазами прыгающие черные мячи, закричал басом в темноту вагона — Адъютант Рамзай, приказываю вам немедленно занять локомотив. Угрожайте машинисту оружием в случае отказа ехать. Р-расторопнее, поручик.

Юноша с тонким девичьим лицом, еще не знающим бритвы, в кожаной куртке, блестящей, словно облитой водой, легко соскочил вниз, взмахнул руками в вязаных белых рукавичках. Аркадий Петрович бочком пролез в вагон, прошел в тамбур и остановился у окна; сердце его ныло, плакало, билось с глухим и тошным шумом.

Вдоль поезда, топчась от сумятицы, уже бегали солдаты, крича и сталкиваясь друг с дружкой, и сиплые от стужи голоса надрывались, относимые ветром:

— Братцы, вылазь! Ложись на рельсы, братцы, пущай по телам по нашим едет!

Генерал встал на площадке, грудью загородив вход, сжав кулаки, зная, что первому, кто кинется, тяжко даст в морду.

Ветер ревел, скребя по вагонным обшивкам, поезд дрожал, звеня стеклами.

И вдруг, разодрав скованный воздух, пронзительно и тонко рванул свисток: ухнул пар, колеса взвизгнули, палисадник с голыми тополями, неистово гнущими сучья, поплыл назад плавно и медленно.

— А-а! — закричали солдаты.

Генерал закрыл глаза. В гремящем ходе двух вагонов, оторвавшихся от состава, вдруг ярко представились генералу темные тела солдат, плашмя легших впереди на рельсах; переднего ударил буфер, смяли колеса, задние вскочили, шарахнулись вбок, ругаясь истошно, в ярости топая сапогами.

Тру-ту-ту — запели колеса, ветер усилился, ледяной темнотой обняли голые поля. Тру-ту-ту — пели колеса; дзбень, дзбень — моталась цепь, лязгая о буфер.

В вагоне молча, прижавшись к дверцам купе, стояли офицеры, свеча горела тускло и растерянно, пахло клеенкой, морозом, уборной. Аркадий Петрович, прячась в тамбуре, крестился мелкими, вороватыми крестами.

Генерал, стукаясь о стенки от тряски, дошел до купе, отдернул дверь, вошел, закрыл дверь и тяжело повалился на чемодан. Полет, забравшись на диван с ногами, сжавшись комочком, смотрела на него веселыми смеющимися глазами. Было тепло от самогрейки, и невесело, и весело от этих влажных женских глаз, всегда мучительно желанных.

Тру-ту-ту— пели колеса, а в такт им подрагивали у Полет каштановые завитки, небрежно брошенные у рубиновых сережек.

На уклоне бег поезда ускорился, бледные пятна на земле, брошенные окнами, мчались плавно и шибко; ветер выл, мел, закручивал в одиноких полях… Ух, и ночь же была, прости господи! Осенний бес, треща копытцами, юлил по сугробам, прыгнул, поджал хвост, поглядел на бегущие вагоны и сказал, ежась:

— Сволочи.