— Горько мне, что молчат бойцы, — сказал он с большой силой. — Позор и стыдоба! Мы в боях, как через колючий дерн, продираемся через кулацкую Кубань, мы на Кубани льем жгучую кровь, и Ленин слушает нас из Москвы. Весь российский пролетариат слушает наш поход. А здесь какая-то бандюга тишком марает нашу честь. Уж беспроглядная, видать, это бандюга, раз боится перед лицом товарищей назвать свое проклятое имя!

При этих словах вышел из рядов бледный солдат с цыганской бородкой, бросил винтовку на землю и, чувствуя тошноту, тихо сказал:

— Это я того гуся спер.

Ковтюх неторопливо нагнулся, поднял винтовку и, держа ее обеими руками, повернулся к крыльцу. Ольга, тяжело дыша, сошла со ступенек навстречу его взгляду. Она заплетала ноги, как пьяная. Круглый камешек, сбитый ее носком, докатился до ноги Ковтюха.

Ковтюх неподвижно, но горячо глядел на нее.

— Этот боец? — спросил он ее.

— Этот самый.

— Гуся и поросенка угнал?

— Он же все.

— И в морду бил?

— Он же все.

— Вольна-а! — закричал Ковтюх, оборачиваясь к фронту. — Бойцы, товарищи! Вот перед вами Крылов, боец четвертой роты Приднепровского полка. Пользуясь оружием, он пустил из женщины кровь, украл у нее гуся и подсвинка. Как назвать все это? Можем ли мы терпеть в армии бандитов? Как нам поступить с этим человеком? Быстро отвечайте мне, бойцы!

Люди, ставшие вольно, единодушно закричали о том, что нужно созвать митинг и на митинге судить Крылова.

Вся площадь, усеянная бойцами и беженцами, уставленная боевыми тачанками, орудиями и телегами, пришла в движение. Толпа потекла между телег к чистенькому крылечку атаманского дома. Где-то позади толпы человек высоко поднял гуся, его перехватили другие руки, и белая тучная птица, роняя жемчужные перья, крича всей своей потрясенной душой, поплыла над половами. На лапе птицы крутилось металлическое колечко.

Тщедушный боец с нежными глазами, стоявший впереди, подскочил, на лету сгреб гуся и присел на коленки, борясь с птицей, в смертный час свой обретшей громадную силу. Совладав с ней, он подбежал к Ольге.

— Держи! — выговорил он, обливаясь потом. — Держи свое достояние!

Ольга обняла гуся, села на ступеньку и коленями зажала ему крылья. Ей вдруг стало страшно этого народа и всего, что здесь происходит.

У самого уха ее Голосова визжала:

— Судите его, вора окаянного! Судите его воинским судом!

Гусь спрятал клюв под мышку Ольги и затих. Подняв глаза, она увидела солдата с цыганской бородой, залитого, несмотря на смуглоту, какой-то шершавой, серой бледностью.

Толпа поставила его на телегу.

Раскорячив ноги, он стоял среди домашнего скарба, среди горшков, сухолицых икон в медных окладах, среди детских люлек и домотканых ряден. Его дамский капот распахнулся, открыв подштанники, у лодыжек перехваченные красненькой конфетной тесемочкой. Неспокойные лошади дергали телегу, и, чтобы не упасть, солдат приседал, выкидывая руки с распяленными черными пальцами. Он хотел что-то сказать, опустил нижнюю челюсть и так и не смог ее поднять. Она тряслась, открыв ряд нижних блестящих зубов. Ольга вспомнила, как он, ворвавшись во двор, сказал с веселой злостью: «Здрасте-мордасте!» Сейчас невозможно было представить себе, чтобы этот человек, стоящий на телеге, был способен на веселость!

Ей стало жалко его и мерзко его видеть. Митинга никакого не было. Сначала стоял великий шум, беспорядочная голосня. Люди так напирали на телегу, что передние, схватившись руками за грядки, трясли ее. Мелькнуло доброе лицо артиллериста, все в плачущих складочках кожи. Мальчик с простреленной шеей кулаком стучал по ноге Крылова. Вскоре возбуждение стало спадать, потому что всем хотелось услышать, что скажет Крылов в свое оправдание.

Кто-то из толпы, кого не было видно, голосом тонким, как флейта, задавал вопросы. Крылов, не поворачивая головы на голос, а глядя на Ольгу и на гуся, зажатого между ее коленями, отвечал, стуча челюстью.

— Ты что же, собака, шатаешь нашу дисциплину? — спрашивала флейта.

— Виноватый, — отвечал Крылов, — виноватый я.

— Винова-а-тый? — в недобром изумлении вздохнули бойцы.

— Ты что ж это сделал, Крылов? — допрашивала флейта.

— Я сделал преступление, но я кушать хотел.

— Если кушать хотел, добром просил бы. Кто из нас кушать не хотел?

— Столько я кушать хотел, что разум-голову потерял.

— Pa-а-зум потерял?! — задохнулись бойцы. — Это боец, это ковтюховец-то?

— Виноватый я, — сказал Крылов, — простите меня.

Здесь опять поднялся великий шум и продолжался долго. Ковтюх сошел с крыльца, короткой рукой сделал знак, чтобы расчистили ему к телеге дорогу. Бойцы потеснились. Ковтюх, заложив руки за спину, прошелся взад-вперед. От сильного движения его рук, когда он их закладывал за спину, на рубашке его лопнула пуговица.

Едва шум затих, он повернулся к Ольге и громким голосом, разнесшимся по всей площади, закричал Ольге в лицо:

— Бесчинство какое-нибудь, насилие делали над тобой?

Она видела, что ненависть к ней клубится и бьется в его глазах.

Она ответила ему звонко:

— Не делали.

— А зачем говорила, что делали? А зачем морда в крови?

Голосова высунула из-за плеча Ольги остренькое лицо:

— Он кулачищем ахнул ее между глаз. Сама видела!

Крылов дикими глазами взглянул на нее с телеги, обернулся к толпе и выкинул перед собой руки, сжатые в кулак.

— Ребяты! — сказал он густым голосом. — Даю прямое слово бойца: не ударял я ее ни в лицо и ни в куда. Я только гуся у нее позаимствовал, очень я кушать хотел. Судите меня за гуся, а за истязание женщины милуйте.

Флейтовый голос пропел из недр толпы:

— А за поросенка, Крылов, судить тебя или миловать?

— Не крал я поросенка, восподи!

Лошадь дернула, Крылов упал на колени, схватился руками за грядку. С головы его покатилась фуражка почтового ведомства. Редкие и злые, коротко стриженные волосы щетинкой стояли на голове. Добрый артиллерист поймал фуражку и двумя руками надел ее на голову Крылова, расправил смятую тулью.

Крылов, опершись на колени, встал на телеге, открыл рот.

— Восподи! — истерически выкрикнул он. — Этот подсвинок промеж ног у меня вышугнул на улицу независимо от меня. Даю вам клятву бойца! Подсвинка я не брал и с женщиной не шалил. Я только в гусе виноват. Пусть эта казачка подтвердит по совести.

Но здесь флейта оборвала его, крича: «Довольно допрашивать, судите его по всей строгости!» Многолюдная площадь снова пришла в движение.

Крылов тоскливо оглядывал море голов и плеч, бушевавшее вокруг телеги. Крики и угрозы вспыхивали то здесь, то там, подобные разрывам снарядов при ураганном артиллерийском огне. Эти разрывы голосов должны были казаться ему теперь артиллерийским огнем, из кольца которого не выйти. Бойцы нащупывали страшную его вину, и вот начались первые попадания! Он услышал слово «расстрел». Потом он услышал слова, связанные в беспощадные сочетания: «К стенке его, безо всякой жалости!» И он понял, что жалости нет к нему и, вероятно, не должно быть к нему никакой жалости.

Тогда он сам потерял к себе всякую жалость, вдруг успокоился и стал тем Крыловым, каким знали его все товарищи, — батраком из-под Армавира, пошедшим за Ковтюхом расшибать в щепки буржуев и генералов, солдатом революции, через плечико поплевывающим на смерть. Он был тем самым Крыловым, каким знали его товарищи, и вместе с тем другим Крыловым. Крыловым — вором, укравшим гуся, оплевавшим пороховое знамя полка.

Он снял фуражку и рукавом вытер со лба холодный пот.

Президиум митинга на крыльце атаманской хаты писал приговор. Крылов сурово и терпеливо глядел на Ковтюха, на товарища — матроса Жукова, и на большевика Комарова, и на то, как в руке Комарова колышется быстрый карандаш, набрасывая на клочке бумаги торопливые строчки.

Ковтюх взял у Комарова листок. Бойцы затихли. Ковтюх внятно и гулко стал читать:

— «…митинг бойцов Приднепровского полка постановляет: рядового Крылова, нарушившего железную дисциплину, опозорившего честь революции, расстрелять».