Меня кидает в жар. Я чувствую, что моё тело, доселе парализованное сном, выгибает спину, что мои пальцы впиваются в сиденье машины, что плечи задевают сидящих рядом офицеров.

Я не могу смотреть в его зелёные глаза, они моё спасенье, но они же – мой крест.

В тот день не было дождя, сильного ветра, солнца или туч. Мне казалось, что тогда не было вообще ничего. Только тёмно-серые пустые улицы, кривые ухмылки на ярких плакатах и спрятавшиеся от чего-то люди. Я не понимал, почему так было. Перед моими глазами ветер, который я не чувствовал, куда-то уносил скомканные газеты, и я не мог даже прочитать, что там было. Видел лишь фото невысокого темноволосого человека, стоящего выше всех. Этот образ, образ фюрера смешался у меня в голове со всеми ужасами войны, формируя внутри мозга комок из грязи и пороков.

Я заглядывал между домами, в окна, и не видел никого и ничего, кроме странной пустоты. Мне не было страшно лишь потому, что я чувствовал, как эта пустота просачивается в меня – мой детский разум, невинный и чистый, чувствовал её, отторгал. Мой разум боролся, оттого я и не чувствовал нарастающий вокруг страх.

Я чувствовал, что сердце моё бьётся ровно, но сильнее, чем прежде. В очередной раз я встал на цыпочки, заглядывая в окно, и увидел, что оно было вовсе занавешено. Но там, в отражении я увидел то, отчего в груди у меня закололо. Я быстро, ничего не осознавая развернулся и побежал по другой улице, к тому месту, где лежал мальчишка, такой же храбрый рыцарь, как и я. Он лежал, тяжело дыша, отхаркиваясь кровью, и держал свою маленькую ручку на животе. Я подбежал и упал рядом с ним, а он смотрел на меня. Ещё живой, умирающий долго и мучительно. Я не мог говорить – я онемел, держал его леденеющие руки и плакал. Я хотел кричать, запрокинул голову, но не смог. Меня знобило и трясло, и казалось, что по небу, на цвет которого я даже не обратил внимания, летят вместо облаков крылатые ангелы. Летят и не спускаются, чтобы помочь моему другу, храброму рыцарю.

Я завыл. Тоскливо, протяжно, солёная вода капала на мои губы и я чувствовал вкус своей печали. Моя первая боль. Это одно из тех страшных воспоминаний, которые нельзя забыть никогда. Из-за него всю жизнь, в самые неожиданные моменты что-то будет болеть в груди.

Стиснув зубы, я опустил голову, и слёзы вмиг прекратились литься. Что-то сверкнуло в глазах рыцаря – он сказал мне твёрдым голосом: не кричи. Так и застыл, глядя на меня широко раскрытыми глазами.

Я бежал. В ужасе я бежал так, как только мог. В боку кололо, глаза не видели из-за слёз, но я бежал домой. Я чувствовал, как жжёт мне сердце, как горячая вода из глаз стекает по щекам, и щиплет мои царапинки, которые я недавно получил в бою на палках, под гранатовым деревом нашей детской любви.

Я очень быстро добежал до дома – открыл дверь и почувствовал сладковатый запах, в котором чувствовался лёгкий запах мокрого железа. Пытаясь отдышаться, я схватился за колющий бок и прошёл в зал. Тяжёлые шторы закрывали вид из окна, и в зале было очень темно – мне казалось, что всё очень и очень серое. Так и было бы, если бы не её волнистые ярко-медные волосы по плечи и огромная лужа крови на белом старом ковре.

Она стояла в военной форме, очень высокая, и через плечо, не оборачиваясь, взглянула на меня. Глаза – такие же серые и безжизненные, как зал, обожгли меня, проткнули меня сотнями кинжалов, и я остановился.

Круглое лицо, пухленькие щёчки – ей нужно быть на плакатах. Исключительно на военных плакатах, которые стали развешивать с того самого дня парада.

В боку мгновенно перестало колоть. Я не оглядывал зал, потому что стоило той женщине пронзить меня взглядом, как мои глаза приковались к картине, вызвавшей у меня мерзкий холодок.

Сбоку от меня испуганная, забившаяся в угол, как мне тогда казалось, умирающая от горечи, находилась мать. В углу темно, но в темноте её большие глаза сверкают от слёз, грудь тяжело подымается от рыданий, а на руках её – тело моего отца.

–Mein Vater¹1! – Я захлёбываюсь от слёз. Я кричу.

Чувствуя, как полыхает внутри ад, как там всё рушится, я прислонился к стене, боясь упасть. Моё лицо было сморщено от мук боли. На мои плечи опустилась тёплая рука рыжей женщины, улыбнувшейся мне. Пальцами другой руки она стиснула мне подбородок, заставляя меня смотреть на неё. Нет, она была даже не тёплая – горячая. Самая настоящая женщина, человек, из плоти и крови. Она дышит, видит, чувствует, мыслит – и это делало её в моих глазах отвратительной, мерзкой, непереносимой. Меня тошнило рядом с ней, мне хотелось уйти, от её взгляда меня выворачивало наизнанку – именно от того, что она, такая красивая, живая, вкусно-пахнущая, горячая, творит такие богомерзкие вещи. Это отвращение, этот страх тонкой иглой входил в мой разум, при взгляде на неё внутри все хорошие чувства моментально остывали. Это казалось страшным сном – настолько она вызывала невообразимые, противоестественные чувства. Одним своим видом она раскрывала мне тайный смысл всего злого, ловко вплетала его в мои поры. Она была не отсюда, не из этого мира – она была откуда-то снизу.

–Diese Verräter2, – ещё шире улыбнулась она.

Я не смею называть его предателем. Предатель – это я.

Она говорила мне это каждый день. И даже когда она стала молчаливей, опасней – я всё равно видел это в её глазах.

Никогда я так больше никого ненавидел, как эту женщину. Она опустила на моё плечо и вторую руку, и когда я попытался вырваться, чтобы подойти к умирающему отцу, чтобы поймать его последний вздох, она до боли вцепилась в меня, и я закричал – закричал так громко, как только это было возможно. В ней, такой живой и прекрасной, не было ничего, хотя бы немного похожего на любовь или жалость.

Отец тяжело, прерывисто и часто дышит. Он смотрит на меня, то с ненавистью к боли, которую он получает, то с мольбой.

Женщина наклоняется ко мне, и я ухом чувствую её дыхание.

–Пойдёшь со мной – и она, – женщина кивком указала на мать, – будет жить.

Оцепенение, страх – вот что всколыхнулось во мне тогда. Отвращение.

Я не знал, соглашаться ли на предложение женщины. Отец так смотрел на меня… Хотел ли он, чтобы я жил вот так, как сейчас, вдали от матери и с таким страшным грузом на сердце, или хотел, чтобы я не предавал его, мать и родину и умер с ним?

–Mein Vater… – по щеке моей стекает слеза. Я больше не вижу сияние глаз матери, не слышу её всхлипываний – она молчит, закрыла глаза.

Отец не может даже говорить – женщина выстрелила ему прямо в щёку, а затем и в живот. Рыжая женщина хотела, чтобы я истязал себя выбором, пока мой отец медленно, мучительно умирает. Она сделает то же с матерью и со мной, если я не соглашусь. Разве был у меня выбор?

–Mutter… Nicht weinen3…

Рыжая женщина, эта бестия, всё поняла. Револьвер, что был наготове всё это время, выброшен в окно, словно он был игрушечный. Словно несколько минут назад не он заставил мучительно умирать моего отца. У меня адски заболела голова – виски пульсировали с такой силой, что, казалось, мои мозги вот-вот покинут черепную коробку.

Кукольные реснички Аннамарии хлопнули – усмешка изуродовала её красоту, если это вообще было возможно.

Винит ли меня мать? Я пишу ей письма с фронта, но не получаю ответа. Рыжая женщина, Аннамария, так её звали, обещала, что с ней ничего не сделают.

Сколько раз я представлял тоскливыми вечерами, засыпал с мечтой, что когда я вернусь, мы заберёмся с матерью на крышу, и будем смотреть, как в небесах брезжит рассвет. Видеть её счастливое лицо и думать, что она никогда не постареет.

Я не стал самым смелым рыцарем. Я стал трусливым убийцей.

Мне было жутко тесно.