Он уже выпил полный стакан водки, но это не помогало. Мозг и вся комната наполнялась обжигающими видениями, будто он всё-таки шагнул вслед за Диком в поганую комнату. Бессмысленное листание книг, слушание тошнотворно знакомых пластинок из родительской коллекции, сонное отсиживание лекций на факультете – всё было напрасно. Одну ночь Сва спал, не гася света, точнее, пытался спать. Неукротимо буйствовало тело, пылала голова, ни с того ни с сего бешено заходилось сердце. Без конца вспоминались пугающие, сделанные будто из цветной пластмассы, глаза качка.

– И у той герлы глазки были такие же. Они в этом притоне все были обдолбанные, иначе такое выдержать невозможно. Крыша треснет. Но может, у них и не треснет. Дик, наверно, круто там залетел. А мне теперь и без наркоты хватает ломки. Идиот! Я же чувствовал, что там будут не просто мочалки, а обязательно с какой-нибудь гадостью, и всё равно шёл! – стонал Сва от злобы на себя. – А если бы остался, точно сторчался бы. Я себя знаю… Хорошо, что с Диком за шмотки расплатился. Видеть его больше не могу. И всех хиппов в придачу. Хотя причём здесь хиппы? Это же выгребная яма, а не тусовка. В парадняке и герлицы совсем другие – милые, добрые… Пусть, но зачем они мне? Даже кисаться с ними – в лом, если Лави в крезе изнемогает. Жутко подумать: любовь в тюрьме, надвое разделённая больничной решёткой… Когда она вернётся, какой? Чего ждать – то ли спасения то ли казни? А что я теперь ищу? Новых девиц, что ли, на полчаса каждую? Стошнит разок в постели, и вся любовь, – сжимал он ладонями лоб, а локти пьяно расползались по столу среди бумаг и тарелок, под опостылевшей потолочной лампой. – С Лави я искал совсем не это. Я к её душе прикоснулся. Взглядом, губами. С нею моё тело исчезало, само становилась душою… Почему она сказала, что всё дала мне в первую ночь и ничего другого у нас не будет? Что нет ни души, ни Бога? А у самой именно душа и болит. Значит, есть, чему болеть. Слышишь, Лави? Ты там, в своей крезе, жить не хочешь, а я здесь без тебя загибаюсь. Если бы ты знала, кем я стал? Ужаснулась бы. Лучше бы мне остаться в той флэтяре, сгинуть, не выходя из ямы. Но слабо оказалось, вот и живу. Потому что я уже никто. Никтожество.

К «олдам» Сва попал, вовсе не подозревая, что с ним случится в дальнейшем. Попал когда понял, что непоправимо гибнет. Он сбежал из системы, как из опостылевшего дома бегут в ледяной мир, зная, что остатки тепла вот-вот исчезнут. Никого, кроме Нота, в его жизни не осталось. Несколько дней Сва собирался с духом, чтобы ему позвонить, отыскал на полке Евангелие, прочёл первую страницу и закрыл. Ничего не лезло в голову:

– Причём тут эти отцы и праотцы, которые поколение за поколением рождали один другого? Как это всё с Богом связано? Ведь Бога родила Богородица от Святого Духа, это я ещё в школе знал. Чепуха какая-то… Постой, где-то тут про любовь должно быть написано: «Бог – это любовь.» Сколько я об этом слышал красивых слов, слов, слов. Неужели никто не понимает, что пустословие бывает смертельным? Допустим, найду я эти строчки, прочту, а как найти такое место на земле, в этом проклятом городе? Место, где всегда есть Бог и любовь? Где оно, кроме этой книги? Бог не может быть книгой, а книга Богом. Тогда зачем всё это? Как искать Любовь там, где нет любви?.. Надо всё-таки позвонить Ноту, больше некому. А если начнёт приставать с проповедями, повешу трубку. Извинюсь, чтобы его не обидеть, и исчезну. Он ведь верующий, потому, наверно, добрее других. А я добрый? Не знаю. Никому зла никогда не хотел. Только с девицами в последние недели вёл себя по-скотски. Но другого они и не ждали, и не заслуживали. Если бы они любовь искали, я бы почувствовал. Но они искали то же, что я. Хотя, может, мечтали о другом: муж, семья, дети и тут же, втихую – зарплата, шмотки, квартира, машина, дача. И ради этого жить? Ради такого убожества? Они этого даже не понимают. А кто понимает? Только Лави понимала, и потому так круто на всё забила. Наверное, Откол понимает и в ужасе смеётся над собой, хиппами и этой дурацкой жизнью. Но к нему не подступишься. Нот тоже, пожалуй, по-своему понимает. Он один может помочь, только он. А если не поможет, грош цена его вере. Просто душу свою на земле удобно пристроил – Библию под голову, и спи до самой смерти. И всё-таки позвонить надо, хоть в последний раз. С единственной целью: всё предельно упростить, отбросить все иллюзии, мечты, надежды, вновь остаться одному, свести всё к точке. И перестать быть. В геометрии точка – мнимая величина. А в жизни, как в древнем землемерии, любовь – это место и время пересечения двух жизней, от которых не остаётся следа…

В отчаянии Сва написал поперёк записной книжки и тут же отбросил её в комнатный угол:

Наутро онемелыми пальцами он набрал знакомый номер. Закрыв глаза, слушал гудки, не зная, что скажет через миг. В голове и груди холодела пустота.

– Алло…

– Сва, это ты?

– Да… Привет, Нот.

– Почему голос такой грустный?

– Ты находишь? Значит, так и есть.

– Брось, старик! – Нот помолчал. – Я понимаю, от такой жизни… Кому будет весело? Прости, что я сам не позвонил. Но я так рад тебя слышать, не поверишь.

– Нот, старина, – он проглотил несколько вдохов, чтобы овладеть голосом. – Спасибо, не забыл…

– Ты что, Сва? – голос Нота прервался. – Знай – ты не один. Что бы ни случилось, слышишь?

– …

– Хочешь, сегодня увидимся? Приезжай ко мне! Или в городе встретимся? Не откладывая, а?

– Правда? – голос предательски плыл, вопреки всем усилиям.

– Знаешь, давай… через час смитингуемся. У Грибоедова, а?

Он не верил ни ушам, ни телефону. Сном показалась поездка в метро. Возникали, двигались мимо и пропадали редкие дневные пассажиры, беззвучно мелькали станции.

– Не забыл, позвал. Меня, никтожество…

Надо было во что бы то ни стало успокоиться. Постараться стать прежним, отринуть всю грязь. Как будто не было этих гадких недель, всей этой мерзости. Пусть было, но не с ним, а с тем, кого он сейчас упорно, отчаянно в себе душил. И сегодня додушит до конца. Нот поможет, сам того не подозревая.

Они внезапно обнялись при встрече, чего никогда раньше не делали. Но радостная улыбка Сва сразу застыла. Нот был печален, хотя и пытался это скрыть, он первым начал разговор, опустив беспомощные глаза:

– Сва, прости ещё раз, что я совсем пропал… У меня отец умер. За бугром, во время гастролей. Инфаркт. Скоро сорок дней… Ты не представляешь, как тяжело было. И сама смерть, и гроб в самолёте, и похороны. А теперь мама сдала, болеет. Несколько раз в церковь с нею ходил, отпевание было, потом панихиды. Потихоньку отходит, и я с нею.

Ссутулившись, он шагал рядом. Одного взгляда хватило, чтобы понять – Нот сам нуждается в нём, сам страдает, хотя без всякой вины. Сва положил руку ему на плечо, остановил, посмотрел в глаза и вдруг сказал, слегка краснея:

– Я начал Евангелие читать. Жалею, правда, что с первой страницы. Лучше бы с того места, где говорится, что Бог – это любовь. Тогда всё остальное стало бы понятнее и нужнее. Ладно… Держись, старик! Ты мне очень-очень дорог. Без тебя я бы…

– Оставь! О чём говоришь? – он отмахнулся, помедлил, блеснул глазами. – За тобой, за мной, над всеми нами – огромные, неведомые силы. Добро сталкивается со злом, жизнь со смертью. И так ужасающе несётся время. Мой отец, хотя и крещён был, так и не успел выбрать между светом и тьмой. Жаль его, очень.

– А Лави что выбрала, ты знаешь? – помрачнел Сва.

– Для нас это тайна, – помолчали, идя рядом. – Она страдает запредельно. Очень больна, это ясно. Но чтобы сделать выбор, не здоровье нужно, а воля, хотя бы одна искренняя молитва.

Нот замолчал, задумался. Сва тоже затих, опустил голову и тут услышал:

– Спасибо, всё-таки, что приехал. Так рад тебя видеть! Я тоже с парадняком почти завязал. Один, по сути, остался, да ещё мама. И ты вот. Кстати, неважно, как ты Евангелие читаешь, хоть с конца, хоть с середины начинай. Главное, читать умом и сердцем, а между слов помещать свою жизнь, себя искать.