Рекомендовано к публикации Издательским советом Русской Православной Церкви

ИС Р18-721-0769

Когда только-только начинается жизнь человека, может показаться, что его самого по-настоящему еще нет. Конечно же, он есть, и даже вполне настоящий, и со временем он может стать большим и добрым – просто копит силы, чтобы проснуться. Внутреннему свету его еще предстоит, возможно, просветить и его самого, и людей вокруг. Будущее его неясно. Он пока впитывает. Как земля пьет дождь, цветок питается солнцем. Его же душа запоминает речь, прикосновения заботливых рук, тепло глаз, холод безразличия или уколы вражды. Он еще не говорит – говорят о нем. Не рассуждает. За него другие люди принимают решения, те, которые уже твердо стоят на ногах. Решают, куда его нести, на что ему смотреть, что слушать.

Таков общий порядок для всех. Если свойствам и талантам, ответственности и самоотдаче в человеке суждено раскрыться, то происходит это не сразу, а постепенно. Образ зрелости проступает из рассвета неспешно. Ничего готового с неба не падает.

Но бывает, небо вдруг само приблизится к земле и высветит в ее глубине то, что в ней до поры сокрыто. Словно войдет оно в детский сон, согревающий тайну еще не наступивших дней, и разбудит в нем далекую мудрую мысль – о предстоящем зрелом пути. И ребенок невольно откроет что-то удивительное о своем будущем. И тогда вспыхнувшее будущее подскажет взрослым, какое особенное, избранное дитя им подарено.

Вообще, вся жизнь святого человека («святой» – «кадош» по-еврейски – означает «вызванный из общего потока, возвышенный») говорит о том, какими люди должны быть. Святой являет собой образец. Это во-первых. А во-вторых, святой показывает, где следует искать помощь в трудных обстоятельствах, где спасаются души от смерти. Искать и спасаться нужно в Церкви, и это потому, что Бог помогает слабым людям через людей испытанных, искусных в борьбе с грехом. А в-третьих… Вот если сказать о третьем, то получится почти повторение первого и второго. Но все-таки дорисовать черточку к картине стоит: святой – это человек, который постарался понять, каким даром он обладает, и ничего не потерять, а только умножить. В самом начале ответив на призыв. Почему не все отвечают? Почему отвечают, но вскоре бросают? Ведь «много званых» – не все ли? И «мало избранных» [1], как говорит Иисус Христос. На эти «почему», если они внятно звучат в человеческом сердце, лучше всего отвечает жизнь с виду вроде бы обыкновенного, но все же из ряда выходящего человека: того, кто решительно пошел за Призвавшим.

Житие великого святителя и чудотворца Николая, архиепископа Мир Ликийских (жившего в последней трети III – первой трети IV века), свидетельствует: «По своем рождении, еще в купели крещения он (будущий святитель. – Авт.) три часа простоял на ногах, никем не поддерживаемый, воздавая сим честь Пресвятой Троице, великим служителем и предстателем Коей он должен был явиться впоследствии… Свое изрядное постничество он проявил в том, что по средам и пятницам вкушал молоко матери только один раз, и то вечером, по совершении родителями обычных молитв».

О преподобном Симеоне (521–596), столпнике на Дивной горе, что находилась в пределах Антиохии Сирийской, в житии говорится: «После того как младенцу исполнилось два года, родители принесли его в церковь Предтечеву и крестили здесь. По крещении же младенец тотчас заговорил, ясно сказав следующие слова: „Имею отца, и не имею отца; имею матерь, и не имею матери!“ Эти слова он повторял в течение семи дней. Родители весьма удивлялись этому и предвидели, что их младенец будет подражателем не земных дел, а небесных».

А как наш родной, преподобный и богоносный Сергий Радонежский заявил о себе в самом-самом начале жизни, знают в России многие. «Незадолго до его рождения, – повествует житие, – в воскресный день Мария (мать будущего чудотворца. – Авт.), по своему обычаю, пришла в церковь к литургии. Перед началом чтения святаго Евангелия младенец во чреве ея так громко воскрикнул, что голос его слышали все стоявшие в храме; во время Херувимской песни он воскрикнул во второй раз; а когда священник произнес: „Святая святым“, – в третий раз послышался из утробы матери голос младенца. Из этого все уразумели, что произойдет на свет великий светильник миру и служитель Пресвятой Троицы. Подобно тому как пред Божиею Материю радостно взыграл во чреве святой Иоанн Предтеча, так и сей младенец взыграл пред Господом во святом Его храме».

Арсения Эзнепйдиса – так звали будущего монаха Паисия Святогорца – мир впервые разглядел и запомнил в обстоятельствах чрезвычайных. Младенец явил себя людям тихо и смиренно и при этом так страшно и знаменательно, что хоть и крошечным, однако же сразу показал, не испустив ни единого скорбного звука, каким путем пойдет к Богу. Нет, он не стал святителем Церкви Христовой или игуменом монастыря, не сподобился и священного сана, но сделался собеседником ангелов [2] и через это внутреннее общение с Небом, в нелегкой и радостной борьбе за свою душу, достиг меры кроткого наставника монашествующих и мирян. Что же произошло в самом начале его жизни?

Арсению исполнилось двадцать дней, когда его родители, братья и сестры, родственники и соседи и многие единоплеменники-греки, оставив родную Каппадокию [3] – свое большое и древнее село Фарасы, вынуждены были отправиться в изгнание. Греков в 1924 году выселяли в Элладу, в обмен на турок, проживавших в Греции. Из порта Мерсин отплыл переполненный невольными эмигрантами корабль, держа курс на главный порт Греции Пирей. Большой семье Продромоса и Евлогйи Эзнепидис не нашлось места в каюте – семья расположилась под открытым небом. Арсений у родителей был восьмым из рожденных и шестым из выживших. Пятеро старших, вероятно, не отлучались в сутолоке от отца с матерью, а своего шестого, недавно появившегося, мать положила рядом с собой прямо на палубу, прикрыв одеялами. И здесь произошло нечто необъяснимое – первое чудо в жизни святого. Евлогию что-то отвлекло: может быть, кто-то из детей позвал или муж окликнул. Но когда она обернулась к Арсению и поняла, что случилось, было уже поздно… Проходивший матрос не обратил внимания на груду тряпок и своим тяжелым ботинком наступил на младенца.

Мать не могла найти сил приподнять одеяла. Сердце ее разрывалось: ей виделся сын, мучительно умерший тут же, без крика и плача. Одеяла приподняли. Что же увидели? Младенец жив; правда, тельце его превратилось в сплошной синяк; зато глазки сияют, как два ярких огонька.

Кстати, в школе, где учился Арсений, и учителям, и товарищам, многие из которых, как и Эзнепидисы, были из малоазийских греков, запомнились живые, выразительные и настолько сияющие глаза мальчика, что его прозвали «гумбисья», что на фарасиотском диалекте означает «светлячок».

Корабль заполняли крестьянские семьи, по тем временам самые обычные, сегодня такие называют многодетными: дети от мала до велика и бродили, и сидели, и спали на палубе, завернутые кто во что. И вот тяжесть и черствость мира, при всей своей грубости, не промахнулась, но с удивительной точностью – толстой матросской стопой – «попала» в своего будущего обличителя. Чем он ответил? Ничем, не пикнул. Но в свете всей прожитой им жизни можно сказать: ответил тишиной и сиянием глаз.

В судьбе преподобного случится еще немало такого, что не найдет простого объяснения, но зато внятно покажет: дух мира сего восстает на святых и готов уничтожить их, но не может. Как-то в 1964 году, будучи ключарем Иверского скита Афона [4], преподобный Паисий отдал все свои личные деньги (возможно, вырученные им за вырезанные крестики и иконы) бедняку, собиравшему милостыню по святогорским монастырям и скитам с разрешения Священного Кинота – монашеского «правительства» Святой Горы. Вручив сборщику все, что у него имелось, и распрощавшись с ним, преподобный вернулся в келью, и в это мгновение над ним раздался оглушительный треск: большой камень пробил кровлю и застрял в потолочном перекрытии прямо над его головой.