После смерти дедушки вся семья – восемь детей – переехала в Петербург в 1898 году. Тетя Елена участвовала в студенческой демонстрации у Казанского собора и вспоминала, как ей пришлось прыгать с высокой паперти, спасаясь от казачьих нагаек. Она была выслана в Кунгур, позже ей разрешили переехать в Никольск, куда после окончания Бестужевских курсов за ней последовала ее сестра, моя мама – Мария Оттоновна. Там она встретила моего отца Владимира Ильича Шайтанова, окончившего Казанский сельскохозяйственный институт и приехавшего в Никольск в качестве ветеринарного врача.

В июне 1912-го (не помню числа) в Никольске состоялась свадьба моих родителей. Все начиналось и для меня… Как это было? Где? Знаю только, что в православной церкви. С мамы взяли подписку, что дети будут воспитываться в духе православия, а не католицизма. Было ли застолье? Наверное, было. Как выглядели отец и мама? В чем одеты? Кто был за столом? Кто и какие тосты произносил? Наверное, главным оратором был заведующий аптекой Прозоровский. Я его не помню, но слышал о нем от старших как о жизнерадостном весельчаке и говоруне. Кто присутствовал еще? Православный священник? Конечно, были жена и свояченица Прозоровского – подруги мамы и тети Елены, тоже польки. Кто еще? Учителя гимназии, в которой преподавали мама и тетя? А со стороны отца? Не представляю – все это давно отшумевшая жизнь.

Кто окружал меня в детстве? Чье влияние было решающим при формировании личности ребенка в первые пять лет жизни? Мама, бабушка, тетя Елена… Отца не было, он на войне, вернулся, когда мне было уже около пяти.

Больше всех со мною бывала бабушка. Мама и тетя заняты на уроках в гимназии. Бабушка рассказывала, что ее предки упоминаются в поэме великого польского поэта Мицкевича «Пан Тадеуш» в связи с событиями 1812 года. Бабушка говорила о своем детстве где-то в Литве, недалеко от Вильно, в крошечном шляхетском имении, об аистах, которые жили на крыше… Аисты… Когда слышу по радио песню о Полесье, в памяти всплывают бабушкины рассказы.

Рассказывала, как шестнадцати лет вышла замуж за дедушку (ему было уже тридцать пять), вместе с ним поехала в… Архангельск, где он служил врачом. Морозы (вороны замерзали на лету), самоеды на оленях, семга – все это было для нее необычным, странным. Иного выбора у нее, однако, не было. Мать умерла от туберкулеза, когда ей было десять лет (значит, в 1865 году). От матери, моей прабабки, сохранились ложечки с ее инициалами – Идалия, в девичестве Межеевская.

Отец бабушки куда-то исчез. Предполагаю, что причиной были события 1863–1864 годов⁴; бабушка говорила как-то загадочно, что-то умалчивала. Воспитывалась у родных теток, полунищих шляхеток. Хлеб намазывали тонким-тонким слоем масла. Бабушка за столом показывала наглядно, как он был тонок.

Жизнь проходила в бурную эпоху. События ее отражались на моей судьбе и откладывались в памяти. Я родился менее чем через месяц после начала Первой мировой войны. Отца уже не было дома. Он уехал на фронт. Из рассказов мамы знаю, как это было.

Стояли теплые, но не жаркие дни недолгого северного лета. Цвели в садике около дома розы. Жизнь казалась безмятежной. Ждали ребенка. Выписали новую мебель. Были молодые, счастливые. Я представляю папу и маму тех лет лишь по фотографиям и рассказам. Папа – большой модник с пышной шевелюрой, с модными усиками, в белом стоячем крахмальном воротничке. В нем он ездил даже к больным коровам. Мама – элегантная, поражавшая необычной для русского севера красотой – черноглазая, черноволосая, тонкий нос с небольшой горбинкой.

И вдруг грянули вести из Сараево… Мобилизация… Все радостные надежды на будущее померкли. Атмосферу тех дней начала войны представляю, читая стихи Блока:

Особенно отзывается в душе строфа:

Именно в Галиции оказался мой отец. Помню фотографии, снятые во Львове: он в военной форме с погонами, с офицерской саблей, в военной фуражке с круглой кокардой. Фотографии эти, к сожалению, не сохранились – погибли в Смоленске в 1941 году.

Мама осталась одна. Вызвала из Петрограда бабушку, чтобы помочь ей ухаживать за ребенком, появившимся на свет в эти грозные дни. Бабушка доехала поездом до станции Шарья (навстречу шли эшелоны с солдатами), потом до Никольска сотню верст на лошадях. Поразила ямщика своим басом и монументальностью: «Ну и тещу я тебе, барин, привез», – рассказывал ямщик отцу, которого вез тоже от Шарьи во время отпуска из части. С тех пор бабушка оставалась у нас больше десяти лет. Это способствовало, пока папа отсутствовал, созданию в семье такой же атмосферы, которая царила в доме, когда росли мама и тетя Елена. Теперь все они снова были вместе и, конечно, восстановили привычные нормы домашнего порядка.

В 1915 году мама ездила к отцу в Варшаву, куда он был переведен из Галиции. В Варшаве отец купил часы «Омега», которые служили ему до конца его пребывания дома, а потом мне до 1970-х годов; ни разу не ремонтировались за пятьдесят лет, если не считать, что я раздавил циферблат уже во время Второй мировой войны, запрягая лошадь. Из Варшавы мама уехала одним из последних поездов перед взятием ее немцами. Уже слышалась артиллерийская канонада.

Были и другие опасные для моих близких моменты. Отец чуть не утонул в какой-то речке в Галиции, переправляясь через нее со своей артиллерийской частью, но лошадь вынесла его на берег. Думал при этом, что так и не увидит родившегося сына.

На фронте отец случайно встретился с братом – дядей Колей, чудом уцелевшим при разгроме армии Самсонова в Восточной Пруссии⁶. Несколько суток дядя полз по кустам, по болотам, выходил из окружения, полз под свист пуль и гром снарядов.

С Первой мировой войной связаны еще мои воспоминания о картинках из журналов: немцы в остроконечных касках, казаки с пиками, портрет генерала Брусилова.

Дом в Никольске, где прошли мои дошкольные годы, стоял на улице, которая после революции носила имя Троцкого. Она шла параллельно главной, ведшей к собору. Мы занимали весь нижний этаж. На верхнем этаже жили хозяева. Детская, столовая, большой зал, кухня… Не помню, где была комната родителей. В детской – кровати моя и сестры, печка с лежанкой, на которой грелся отец, приходя с мороза, большой стол, заваленный игрушками.

Первые картины, впечатления, всплывающие в памяти. Душная летняя ночь… Окно открыто, через него вливается теплый воздух и какие-то мелодичные звуки… Когда я прочел «Слепого музыканта», там обнаружил картину такой же ночи. Знойный день, пахнет дымом (вокруг города, говорят, горят леса), на столе, вынесенном в тень за домом, мы с сестрой раскладываем кубики – на них цветы; нарядные, как цветы, дети; какая-то другая заманчиво красивая жизнь… Опять летний день. Я лежу на траве в огороде около бани. Ее крыша покрыта мхом, который кажется мне необыкновенно прекрасным зеленым бархатом.

Тетя преподавала в гимназии историю. Приносила картины, на которых были мечи, шлемы, кольчуги – они будили воображение, интерес к далекому прошлому. Не отсюда ли мой интерес к истории, который никогда не покидал меня? Читали мне много стихов, рассказывали о Пушкине, о Мицкевиче. Особенно мне нравились «На берегу пустынных волн», «Полтавский бой», «Бородино». Я их просил читать мне вновь и вновь, запомнил, любил декламировать. Вот и начало влечения к литературе.