Продолжить мне не дали. Я упустила момент, когда мать позвонила своему новому хахалю. «Иди успокой эту ненормальную, я готовлю и рук марать не стану». Она думала, что я просто «кривляюсь», чтобы выжить её из дому. Её ухажёр был в гараже, чинил свой старенький мотоцикл.

Прибежав по первому зову, он скрутил мне руки за спиной. Но, заметив, что я не сопротивляюсь, отпустил, не по-отечески жадно обхватил за талию.

– Что ты, Алёнушка, успокойся, – он гладил меня по плечам. – Посмотри, ты своё отражение разбила.

– Я все отражения разбила, чтобы никто в этом доме не видел собственного лица! – ни слова больше. Я не так сильна, чтобы кричать в пустоту. Но всё-таки, Белла, как бы я хотела хоть чем-нибудь тебе помочь.

Твоя воля сильна, ты стучишь кулаками в стенки моего черепа, ты калечишь меня изнутри, твои руки как молот, не знающий милосердия. Исчезни же, найди покой, я не могу этого выносить.

Мать и её новый возлюбленный некоторое время оставались с нами. Должна сказать, мы жили вместе довольно сносно, хоть и недолго. Зеркала летели на пол нечасто, и мамины супы только изредка бывали пересоленными.

Новый «отец семейства» вечно пропадал в своём гараже. Есть тысяча других поводов остаться в одиночестве: рыбалка, пустая пачка из-под сигарет, открытие нового бара, фраза «Пойду прогуляюсь». Но он неизменно произносил «Я вниз», и уходил в свою каморку.

В гараже пахло машинным маслом, в гараже поскрипывало старое кресло с выломанным подлокотником, стояли коробки с книгами (наследие нашего дедушки-филолога, которое пришлось перенести сюда, чтобы освободить комнату для матери). В гараже шаркали по дощатому полу тапочки с полупрозрачными истёртыми пятками, в гараже царил покой, который никто не имел желания нарушать. Там было слишком душно и пыльно для всех, кроме него.

Можно сказать, что он был примерным семьянином – только складной нож держал неизменно во внутреннем кармане пиджака, который носил не снимая. «Глупенький, он тебе не поможет», – хотелось сказать ему, но я молчала, берегла его для смерти, не хотела, чтобы жил в страхе. Я могла попросить его уйти – но он бы остался, не поверил. Да и кто он такой, чтобы я спасала его?

Он старался быть с нами добрым, вести себя по-отечески. Хотел, чтобы мы простили матери своё далёкое от совершенства детство. Только нам было всё равно – уж слишком он был навязчив. Иногда он садился рядом со мной на диван и нежно гладил по щекам, зарывался лицом в мои волосы и шумно дышал, как будто хотел в них задохнуться. Пару минут спустя вставал и уходил из комнаты. Я прощала ему всё, я знала – ему совсем недолго осталось. Ещё пару раз, пожалуй, стянет с матери колготки, торопливо вжавшись в её тело, а потом любовь настигнет его ласковой сталью между рёбер.

Он навязывал нам свою жизнь, вплетая её в наш быт, как ленты в мои косы, но выходила всё та же бессмыслица. Находясь в одной комнате с ним, я чувствовала себя наедине с мертвецом. Слишком много мёртвых! Его труп неистово вонял дешёвым табаком и грязными носками.

Они жили с нами, в нашем доме, заполняя собой добрую его половину. А ведь мы могли провести все эти годы в той деревенской глуши, где наш старый дом превратился теперь в груду золы. Выражаясь языком Беллы, нам просто повезло, счастливая случайность подарила нам новую жизнь. Не правда ли, сестрёнка, ты бы сказала так?

Квартира досталась Белле в наследство от тётки. «Которую никто не любил», – рассказывая о родственнице, обычно уточняла бабушка. Как-то раз эта тётка, имени не вспомню, приехала погостить к нам в деревню. Она напилась до беспамятства в компании местных алкоголиков, которых беззастенчиво привела прямо к нам домой. Развалившись на узкой кухонной лавке, она кричала: «Налейте ещё рюмку ради Христа! Всё отдам, только одну рюмку, прошу по-человечески!».

Никто и пальцем не шевельнул, но Белла, тогда ещё совсем крошка, встав на табурет, дотянулась до заветной полки и налила тётке полный стакан водки. Та жадно опрокинула его в себя, выдохнула «Вовек не забуду», и уснула, свалившись с лавки.

Лет десять спустя тётка померла. Последними, кого она увидела перед смертью, были черти, в диких судорогах смеха пляшущие по комнате. Но она не забыла. Квартиру и всё прочее имущество, по большей части достойное городской свалки, щедро завещала Белле.

Мы тогда жили с бабушкой, но, узнав о наследстве, начали паковать вещи. Нам хотелось в новую жизнь, в новую смерть. Белле едва исполнилось восемнадцать.

Бабушка как будто только и ждала этого момента. Уже вечерело, когда она вышла на веранду, чтобы развесить выстиранное бельё. Почувствовав головокружение, присела отдохнуть на скамейку.

Бабуля бы просидела там до второго пришествия, если бы мы не похоронили её три дня спустя. По горло сытые всхлипываниями и соболезнованиями, мы уехали в слезах, но со спокойной душой, что о бабушке теперь позаботится немилосердный к миру, но добрый к мёртвым Господь, а мы можем не винить себя за то, что бросаем её одну в глуши.

Дед умер ещё раньше – упал с лестницы. Белла всегда боялась его, но и любила – как могла бы, кажется, любить отца. У него не было обеих ног – он лишился их в сорокалетнем возрасте. Что-то случилось на местной лесопилке: деду заплатили компенсацию, но новых конечностей не выдали. «Будь у меня ноги, бежал бы отсюда прочь». – «Почему же ты не убежал, когда ноги были?» – спрашивала Белла, а он только улыбался в бороду.

В юности он жил в городе, работал в каком-то издательстве, но, встретив бабушку, полюбил не в меру горячо и уехал с ней в деревню, за сотни километров от своей прежней жизни. Взял с собой только книжки – их-то Белла и читала всё детство. «Посмотрите на людей, которые здесь живут, – говорил он нам, разъезжая по комнате в своём кресле. – Святая простота, ни тени интеллигентности на лице, песни и танцы по вечерам. Я прожил среди них столько лет, а всё-таки не сумел стать таким же. Хотел, но не смог. Иная родословная! Сколько ни паси коров, сколько ни коси травы, если провёл полжизни среди книг, то настоящую жизнь только в них и видишь». Я не велась на его речи, а Белла уже тогда вцепилась в литературу мёртвой хваткой.

Для того чтобы дед мог без посторонней помощи выезжать из дома, возле лестницы на крыльце обустроили пандус. Но однажды он плюнул на всё и поехал прямо по ступеням. Коляска опрокинулась, сделав в воздухе неполное сальто. Дед погиб, ударившись головой – то ли о камень, то ли о нижнюю ступень.

Белла не умерла, но чувствовала себя мёртвой. После несостоявшейся смерти на парапете сестре казалось, что в её теле живёт кто-то другой, лишенный чувств и глубоко чуждый ей. «Алёнушка, отрежь от меня кусок мяса, отнеси бездомным собакам. Я слышу их тявканье во дворе. Мне всё равно, я ничего не почувствую, даже если воткну себе вилку в глаз». Этого она, однако, не делала.

Между тем, появился этот тип. Друг детства, знакомый сестре с пелёнок. Я помню его прозрачные пальчики, когда он протянул ей алюминиевое колечко со словами: «Белла, ты выйдешь за меня замуж?» Он нашел его, играя у нас во дворе. Выполоскал в ведре, где все обычно мыли ноги, и, сглотнув сопли, надел на её тонкий мизинец. «Когда вырасту, обязательно! – с готовностью пообещала Белла. – Бабуля говорит, сейчас ещё рано».

Его родители никак не могли ужиться вместе: то и дело расходились со скандалом, и мать, забрав с собой сына, уезжала к городским родственникам. Однажды они отсутствовали больше года, но всё-таки неизменно возвращались. В конце концов, этот мальчик вошёл в нашу жизнь основательно и надолго. В очередной раз приехав назад, он поступил в пятый класс и наотрез отказался следовать за матерью в случае новой размолвки.

Деваться было некуда – в деревне была всего одна школа. Уезжая, мать больше не брала сына с собой. «Присмотрите за моим мальчиком, – просила она нашу бабушку, которая и тогда уже еле передвигала ноги, – я не могу остаться, а ему ведь учиться нужно».