Смотрит, смотрит…

Вот вскипающая вода начинает пробивать себе дорогу наверх, через плотный кофейный слой, на поверхности его появляются пузыри, вода взламывает его, и они становятся одним…

Пора собираться на работу.

– У Милены слабое здоровье. Ты должен это понимать, Максим. Поэтому она и работает на четверть ставки, – говорит ее мать. Они сидят в кухне прекрасной давно обжитой просторной квартиры с высокими потолками, из окна видно очищенный от снега двор, детскую площадку, деревья, солнечно, февральское воскресенье.

– Вы изумительно готовите, – с улыбкой говорит Максим. Они едят безумно вкусные мидии с рисом, на столе еще много чего.

– Хватит, подлиза. Я пытаюсь говорить серьезно, – мать тоже улыбается. День слишком хороший для серьезных разговоров.

Милена молчит.

– Она легко утомляется. Только с виду – кровь с молоком. Ты должен это понимать…

– Я понимаю, – говорит Максим. Он чувствует себя чудесно. Вспоминает, что делал с Миленой всю ночь.

– Тот серьезный шаг, который вы запланировали на лето… Все в силе? Да, доченька?

– Да, мамочка.

Максим подтверждает кивком. Смотрит на Ми-лену:

– У тебя слабое здоровье, милая? Вот бы никогда не подумал…

Ночью она чуть не сломала его. Он еле сдерживает смех.

Милена краснеет. Мать пытается разозлиться:

– Вы слишком быстро сблизились…

– Это плохо? – с вызовом говорит дочь.

– Надо было немного подождать…

– И превратиться мне в синий чулок?

– Синий чулок? Но тебе же всего двадцать пять…

Парочка смеется. Нет, невозможно даже напустить на себя серьезность или прийти в раздражение. Слишком хороший день… В дверь звонят.

На пороге (неожиданно) появляется бородатый литератор, ненадежный мамин ухажер. В руках – букет цветов. Вот сейчас пойдет настоящая потеха, думает Максим. Кажется, это называют ситуативной иронией: сначала пятидесятилетняя мать пытается наставлять «детей», потом появляется мужик, вертящий ей, как марионеткой, и она сама превращается в ребенка.

Меняются роли; или в ролях меняются центры тяжести. Милена и Максим превращаются теперь в критиков, защитников матери. Мать превращается в слабую, защищающуюся и защищаемую сторону, какой была дочь несколько минут назад. Бородатый автор, увидев Милену и Максима, остро сверкая черными глазами, с неудовольствием трансформируется – он пришел как игривый «молодой любовник» (сорок лет), пытающийся цветами и шармом загладить размолвку и восстановить общение, но присутствие дочери любовницы и жениха ее дочери заставляет стать одной ногой на позицию эдакого полуотчима, демонстрируя «серьезную» заботу о «семье», а другой ногой стать на почву соперничества одного самца с другим – вплетаются сюда и ребячество (в вазе он видит букет, принесенный Максимом, – в три раза больше принесенного им), и реальные опасения (недаром злое сверкание глазами) – через меркантильные мысли о квартирах и инстинктивно-животные мысли о защите территории в более широком понимании, доселе обозначавшейся им как «собственная»… Ему явно не хватает ног…

Час абсурда. Мать представила мужчин друг другу – литератор с силой стискивает руку Макса. Далее они сидят все вместе за большим кухонным столом, бородач старается вести себя по-хозяйски. Обращаясь к матери Милены, он каждый раз приколачивает ее обращением на «ты». «Подложи мне еще мидий»… «Давай»… Она все более теряется и говорит все более односложно. Бедная… Судя по всему, литератор – нет, не алкаш – но не дурак выпить. (Максиму нравится работа опыта: многие вещи он определяет с полувзгляда – повод для гордости…)

Именно час. Этого времени, по оценке Макса, достаточно: в этом часе и внешняя интеллигентная вежливость (которой, конечно, никого не обманешь), и демонстрация собственной уверенности и силы (никуда я спешно отсюда не ретируюсь, ты, бородатый болван, подло поступающий с несчастной одинокой тетенькой), и возможности для проявления ума, начитанности, едкости…

К концу часа Милена (ее особенность) становится безучастной, рассеянной (наверное, такие испытания обществом для нее тяжеловаты) – и Максим принимает, наконец, решение уйти.

Все мило прощаются. Снова мужское стискивание рук. Занавес.

Примирение матери с любовником состоялось, и после того воскресенья Милена и Максим перестают у нее бывать. Бедная пятидесятилетняя девочка переживает очередной медовый месяц.

– Она теперь говорит мне только одно: слушайся Максима, он хороший, – Милена смеется, кладя телефонную трубку. – Он – твоя опора, и так далее…

– Вот как, – Максим завязывает галстук перед зеркалом. Милена подходит к его пиджаку, висящему на спинке стула, и начинает чистить его специальной щеткой, хотя пиджак абсолютно чистый. Как далеко все, однако, зашло. В какой стадии отношений они сейчас? В той, которой у него еще ни с кем не было.

Лучше думать о работе.

В Великий пост Милена соблюдает чистоту. Спят отдельно. Нет, она точно послана ему свыше – направляет безвольного мужчинку в нужное русло. Ладно, шутки в сторону. Наверное, это очень полезно для приведения мыслей в порядок. Она дает ему возможность оглядеться – ведь не за горами последний важный шаг… Но на поверхности элементарное объяснение – начался пост… Милена проста, как голубь, и мудра, как змей.

В первую неделю он вполне спокоен. Потом становится немного раздражительным, досадуя сам на себя, так как понимает причину раздражительности и, следовательно, свою примитивность. Постоянно уговаривает ее, игриво рассуждает о степени строгости разных дней поста. Провоцирует шаловливыми выходками.

На третьей неделе (встав ночью выпить воды и проходя по коридору мимо ее комнаты) он, всегда двигающийся по-кошачьи тихо, подсмотрел, как она молится. Максим с изумлением прочитал в ней муки – сильно зажмуренные глаза, стискивание кулаков – и отступил со своими соблазнами, устыдившись.

А тут еще приходит новость о срочной командировке в Шанхай. Через несколько дней он вылетает из Шереметьево – со смешанными чувствами. Доверие начальства, оплаченное путешествие – приятно, конечно, но… Смена обстановки – вот что действительно необходимо. Это одновременно и маленькое облегчение тяжести нахождения рядом с ней без возможности прикоснуться, и маленькое испытание, думает Максим, ощущая, как быстро он отдаляется от Милены. Судя по информации на экране – со скоростью девятьсот восемьдесят километров в час.

Самолет, получивший в компании «Аэропарк» название «Михаил Лермонтов», – старый Боинг 747: на таких еще в шестидесятые летали за границу его дедушка и бабушка… Покупают наши всякую рухлядь. В салоне пластик пожелтел от времени. Известно: поэт Лермонтов был склонен к саморазрушению. Максим надеется, что с его тезкой дело обстоит иначе. Хотя в каждом полете (это, наверное, его сотый) он подзадоривает себя мыслью: а что, если?.. Хе-хе…

Половина русских пьяна. Нескольких он заметил еще во время посадки. Служба безопасности запросто их пропустила. Максима попросили оставить пластиковую бутылку минеральной воды. «Не положено». Но даже не заглянули в портфель – там могло быть все, что угодно…

Его место в среднем ряду, рядом с русской дамой. Слава Богу. Немного общения – из вежливости – а дальше он отвернулся: притворился, что спит. Москва и всё что в ней – исчезает. Вправду: где всё? Вокруг только галерея с полукругом потолка и рядами сидений, и двумя проходами, и рядами амбразур по бокам, и появившийся солнечный свет за ними, и мяуканье китайцев, и пьяные потешно-ксенофобские пассажи на русском в их адрес, он действительно засыпает…

Над центральноазиатскими горами ужасно болтает… Сон становится мучительным.

Пять утра «по Москве», аэропорт, в сравнении с которым Шереметьево кажется захолустной грязной дырой, таможенные формальности быстро пройдены, такси везет в Пудонг, в гостиницу, дороги ровны и почти пусты, попадаются только такси, снаружи пальмы, влажно, и воздух пахнет странно, будто растительной гнилью, и на каком-то перекрестке на окраине (загорелся красный свет) подходит бедняк и сует в окно связку шевелящихся черепах. Водитель вступает в торг…