С девушкой из автобуса № 191 все было иначе. Вернее, смерть отнеслась к ней иначе, с почтением и даже каким-то милосердием. Дала возможность удержаться на грани, отделяющей живых от мертвых, чуть дольше, чем следовало бы. Или дерзкая девчонка удержалась сама. Скорее всего. Дождалась Пашу Однолета и только тогда вздохнула с облегчением – уже с той, недосягаемой для опера стороны.

Ты ведь поможешь мне?

Помочь – означало найти убийцу, и Паша будет его искать. Промерзшую землю будет скрести ногтями, вот что. Как если бы это было его личным – очень личным – делом. Как если бы она была его девушкой или его младшей сестрой, хотя у Однолета не было ни девушки, ни сестры. Только мать, оставшаяся в его родном карельском городке Костомукша. И он уже две недели не звонил ей, не очень-то хороший сын Паша Однолет. Не очень хороший опер. Тугодум, хотя в школе МВД был не самым последним курсантом. И быстротой реакции тоже похвастать не может, и нестандартным подходом к делу, иным взглядом, позволяющим рассмотреть преступление с самых разных, иногда – неожиданных – ракурсов. Такой взгляд всегда находился у Сл. Жижека, у Фр. Фукуямы и еще у нескольких знаковых для Паши людей.

Вот только они – не опера. Не следаки.

И никогда не ездили в автобусе № 191.

Паша тоже не решился отправиться на улицу Коллонтай автобусом, а добрался до места назначения на метро. После дня, проведенного за безрезультатным отловом фантома с красным рюкзаком, голова у него гудела, и страшно хотелось бухнуться на диван, вытянуть ноги и полежать так пару часов, ни о чем не думая. Или думая о приятных вещах, или хотя бы нейтральных, вроде рыбалки на Ладоге. Рыбалка, конечно, операция прикрытия; обычно на Ладогу выезжали шумной курсантской компанией, мальчики-девочки, пофлиртовать и повеселиться, приготовить шашлык и, если повезет, – обзавестись постоянным другом или подружкой. Везло всем, кроме Однолета, не очень впечатлявшего девушек (чертовы подметки вместо губ!). А если и впечатлявшего, то ненадолго, до первого поцелуя. Тут-то сразу и вскрывалось, что Однолет – страшный зануда и псевдоинтеллектуал и чувство юмора ему при рождении не выдали, а вместо этого выдали двойную порцию серьеза, так что даже легкой улыбки от него не дождешься.

А большинству девушек нравится, чтобы их смешили, забавляли, и не грузили ненужной им информацией, и не требовали ответа на вопрос, когда же наступит Конец Истории.

Для Паши Однолета Конец Истории (не в фундаментальном, а в прикладном смысле) наступал довольно быстро, при чем тут губы, говорите?

При всем.

Это только шлюхам все равно, как ты выглядишь. Деньги не пахнут.

Капитан Вяткин – хуже любой девушки, хуже шлюхи, хотя опер-стажер относится к своему начальнику с уважением. И в личном рейтинге Однолета Вяткин почти подобрался к небольшой группе лидеров мнений. Идет ноздря в ноздрю с Гомером Симпсоном и даже опережает его. Во всяком случае, в том, что касается здорового цинизма или нездорового цинизма – никакой разницы между двумя этими понятиями для Паши не существует.

– А с бабами у тебя как? – вскользь спросил однажды Вяткин у Паши.

Неформальная беседа предполагала любой ответ, вплоть до его отсутствия, но Паша решил набить себе цену в глазах начальства:

– Грех жаловаться, чего уж там.

– Есть постоянная девушка?

– Встречаюсь, но пока не решил.

– Ну и не решай, успеется. При нашей работе любовь – лишний геморрой.

Капитан Вяткин был закоренелым холостяком и сексистом (ни писательница Симона де Бовуар, ни философ Сейла Бенхабиб этого бы не одобрили), оттого и беседа шла в заданном им русле: шуточки, подколки, байки и анекдоты. Паша в основном слушал и поддакивал, как ему казалось – вполне удачно. А напоследок Вяткин, подмигнув ему, спросил:

– Девственник?

Однолет немедленно покраснел, а капитан расхохотался:

– Не ссы, паренек. Никто не останется девственником. Жизнь оттрахает каждого.

С некоторой натяжкой это можно было считать жизненным кредо капитана Вяткина. Который в своем суконном и беспощадном правдорубстве как раз и был намного хуже любой знакомой Паше девушки. И даже хуже Гомера Симпсона. Сергей Валентинович Брагин, следователь, – совсем другой человек. Немногословный и сдержанный, и не хохмач вроде Вяткина; главное оружие Брагина – мягкая ирония. А еще Паша слышал про его жену Катю (красавицу), контекста теперь не упомнить.

Вроде бы она была знакома с погибшим коллекционером Лутониным или с кем-то из его домашних, на ведении следствия это никак не отразилось. Да оно толком и не закончилось до сих пор: убийца вроде бы найден, а нотный раритет исчез бесследно. Возможно, всплывет на каком-нибудь аукционе. А возможно, и нет. Но это уже не их, с Вяткиным и Брагиным, забота.

Теперь у Паши тоже появилась забота – совершенно отдельная. Сандра. Скрипачка, как утверждает судмедэксперт Пасхавер, и уже одно это переводит ее в разряд совершенно незаурядных личностей. Причастных к миру, куда Паше Однолету не попасть ни за что. То есть попасть можно, уплатив за билет в Филармонию или Капеллу или даже купив абонемент на «Вечера русской классики». Но не более того, зашел и вышел, разве что еще можно купить диск понравившегося исполнителя. Диск Сандры Паша Однолет купил бы обязательно, он скупил бы все диски на корню. Но даже этот акт немого поклонения не приблизил бы его к Вселенной Сандры, к ее внутренней музыке. Правда, то, что окружает ее сейчас, – сплошное белое пятно. Пустое пространство, на котором присутствует лишь несколько вещей, плохо соотносящихся друг с другом осколков. Можно заглянуть в них и увидеть что-то важное. А можно и ничего не увидеть, да вдобавок еще и порезаться об острые края. Как карта ляжет.

В тягучих многослойных размышлениях Паша едва не проехал нужную станцию – «Проспект Большевиков». Он выскочил из вагона в самый последний момент, едва не сбив с ног какую-то старуху с тележкой. Обычно такие старухи перемещаются по городу с утра, инспектируя рынки и магазины эконом-класса, и как она затесалась в вечернюю толпу – одному богу известно. Старуха, при помощи Однолета, еще успела удержаться на ногах, а вот тележка ее опрокинулась. И по мраморному полу весело покатились мандарины из разорванного пакета – вперемешку с лиловым крымским луком. Добрая половина овощей и фруктов исчезла в щели между платформой и уходящим составом, что привело старую каргу в бешенство.

– Вот негодяй! – возопила старуха.

– Простите. Я нечаянно, – пробормотал Паша, судорожно подбирая с пола остатки лука и цитрусовых.

– Да чтоб ты сдох!

– Я же извинился!

– И сдохнешь, помяни мое слово! – Фурия никак не хотела уняться. – И месяца не пройдет, как богу душу отдашь!..

Это было чересчур, и в любое другое время Однолет бы сильно расстроился, но сейчас пропустил слова старухи мимо ушей. Все дело в предмете, который валялся на полу и не имел никакого отношения ни к старухе, ни к луковым мандаринам.

Бронзовая пуговица с ушком.

Паша поднял ее, подбросил в руке и перевернул: на внешней стороне тускло засветился якорь, переплетенный канатом. Пуговица была явно нерусская, от нерусской морской форменки, но все равно знакомая. И этот канат, и якорь, и даже надпись на тыльной стороне – Kriegsmarine.

Именно эта пуговица приснилась Паше во сне, а сам сон был вещим. Ну, или как там называются судьбоносные сны, в которых ты оказываешься лицом к лицу с теми, с кем при других обстоятельствах никогда бы не столкнулся. При других обстоятельствах и в силу разных причин. Хотя в Пашином сне причина была одна-единственная: убийство.

Ему приснилась девушка из автобуса.

Такая же, какой он увидел ее впервые, только без куртки, все остальное было на месте: свитер, джинсы и рукоять ножа. Девушка стояла совсем рядом с Пашей, лицом к лицу, протяни он руку – запросто мог бы коснуться ее волос. Но что-то мешало это сделать; что-то помимо Пашиной природной застенчивости (в своих снах он не был застенчив, скорее наоборот, – бесстрашно что-нибудь покорял, взлетал куда-то, парил над чем-то).