Зеркало.
Да-да, даже в ирреальности сна девушка ускользала, оказываясь запертой по ту сторону, в зазеркалье. И там не было ничего, кроме нее самой, – но и темноты не было тоже. Скорее тени – беспокойные, наплывающие друг на друга. Вычислить природу теней было невозможно, но первое, что приходило в голову (если человек вообще способен анализировать во сне), – толща воды. Девушка стояла, упираясь ногами в дно, а на нее давила толща воды. И где-то там, наверху, над ее головой, проплывало нечто. Оно и отбрасывало тени. Рассмотреть «нечто» не представлялось возможным из-за рамы, в которую невидимое зеркало было упаковано: тяжелой, золоченой, полной каких-то восточных излишеств вроде камней и арабесок.
Во сне девушка что-то говорила Паше.
Это не было мольбой. И не было призывом спасти или гневным требованием покарать; они просто разговаривали (во сне Паша отвечал ей) – спокойно и ласково. Как уставшие после секса любовники. Или как брат с сестрой. Родные люди. Вспомнить бы еще, о чем был тот разговор!.. Почти наверняка он записывался на какой-нибудь невидимый божий смартфон, и Паша дорого бы отдал, чтобы раздобыть эту пиратскую запись.
Нельзя сказать, что беседа была такой уж беззвучной, кое-какие обрывки все же долетали, но они казались просто бессмысленным нагромождением не слогов даже – букв. И лишь одно слово донеслось отчетливо:
Сандра.
Поначалу, все так же не выходя из сна, Паша подумал, что это имя скрипачки. Потом, в оперативном порядке, решил, что это какая-то анаграмма или часть анаграммы: из зазеркалья, где все воспроизводится с точностью до наоборот, еще и не такое прилететь может. Но никакого удобоваримого слова из предлагаемых букв состряпать не удалось, и Однолет снова вернулся к версии имени.
– Сандра? – беззвучно переспросил он у девушки.
– Сандра, – ответила та, не размыкая губ.
– А я Паша. Павел.
Что еще можно сказать девушке, чья мертвая красота сразила тебя наповал? О чем вообще нужно разговаривать? Об убийце, если она его знала. Но вместо того чтобы напрямую спросить об убийце, Паша протянул руку в сторону торчащего из свитера ножа.
– Больно?
Девушка улыбнулась и пробежалась пальцами по рукояти, грациозно и нежно, – как, должно быть, не раз пробегалась по скрипичному грифу. Музыки не последовало, и она снова повторила:
– Сандра.
– Я понял, – ответил Паша, хотя не понял ничего.
И в этот самый момент сверху на девушку посыпались пуговицы – военно-морские, с якорями и ушком на тыльной стороне, и идущей полукругом надписью «Kriegsmarine». Их было немного, пять или шесть, и с «посыпались» Паша погорячился. Они плавно, как будто в рапиде, скользили в воздухе, то останавливаясь, то продолжая падение. А потом резко застыли на уровне лица девушки – и опер Однолет проснулся.
Не в холодном поту, потому что сон не был кошмаром: просто открыл глаза и долго лежал в темноте, боясь пошевелиться. И все раздумывал – зачем этот сон, к чему и что он может означать? И не самое распространенное в здешних широтах имя – оно действительно принадлежит девушке? А если и девушка не из здешних широт? И как это может продвинуть расследование? Куда? Паша сильно надеялся, что Сандра приснится ему еще раз – ведь они толком не поговорили, всего лишь присмотрелись друг к другу. Он, конечно, выглядел полным идиотом, кромешным – даже не сказал, что рад видеть ее живой.
Есть что исправлять.
Вот только она не живая – мертвая. И этого уже не исправить.
Надеждам Паши Однолета так и не суждено было сбыться, девушка больше не приснилась ему ни разу. А вот ее имя легализовать удалось. Правда, путем ползучего внедрения в ширнармассы мысли о сходстве неизвестной скрипачки с актрисой Сандрой Баллок (ничего умнее в голову опера не пришло). С такой идентификацией Паше проще было говорить о девушке с Брагиным и заниматься обычной рутинной работой первых дней: анализ вещдоков, проработка версий, сбор информации. Надо признать, не очень-то они и преуспели в этом.
И вот теперь – пуговица. Материализовавшаяся прямиком из сна.
Старуха уже укатила свою тележку в сторону эскалатора, к платформе подошел очередной поезд, и лишь Паша не трогался с места. Стоял и подбрасывал пуговицу на ладони.
Пол на станции был гладким и чистым – ни бумажки, ни кофейного зерна. Ничто не удержится на нем дольше нескольких минут, а значит, пуговицу потеряли совсем недавно. Паша взглянул на табло над тоннелем – запомнить время, так, на всякий случай. Вдруг придется отсматривать видеопленки; вопрос «кого именно ищем» опер сознательно оставил за скобками. Да хоть бы и морячка. Хипстера в постмодернистском бушлате. Соплячку из Мухи[4] – начинающего дизайнера и любительницу блошиных рынков. Паша вспомнил Муху неспроста, и знакомая дизайнерская соплячка у него имелась. Невесть как затесавшаяся в их курсантскую компанию девчонка со странным именем Богдана. Или, для краткости, – Бо. То есть это сама Бо так представлялась, а свое полное имя подавала как нечто необычное. Но это здесь, на севере, оно царапает слух, а где-нибудь на Западной Украине или в Польше таких Богдан можно высаживать в открытый грунт целыми кустами. И все равно они не закончатся.
Бо была смешливая и хорошо целовалась.
А Паша, наверное, не очень, – вот их роман и не продлился дольше одного вечера. Но телефон Бо в контактах остался, и Однолет даже звонил по нему один раз. И дважды отправил эсэмэску в обтекаемом формате какдела? Ответа, вполне ожидаемо, не последовало.
И морячок, и хипстер, и даже соплячка из Мухи, подозрительно смахивающая на вероломную Бо, легко и непринужденно монтировались со скрипачкой. Но только – живой. А вот представить, что кто-нибудь из них воткнул девушке нож аккурат в солнечное сплетение, – извините, нет. Тут зверь посерьезнее будет, – сказал бы капитан Вяткин, как обычно говорил, если преступление отличалось особой дерзостью, – такого мы еще в наших буреломах не видывали.
Паша Однолет не видывал точно.
…Нельзя сказать, чтобы район, прилегающий к станции метро «Проспект Большевиков» (дальним форпостом которого служили и приснопамятная Нерчинская, и начало улицы Коллонтай) был совсем незнаком Однолету. Он бывал здесь неоднократно, но дальше визитов в Ледовый дворец дело не заходило. Ледовый дворец – одна из основных городских спортивно-концертных площадок – и самая вместительная. В разное время Паша лицезрел в Ледовом хоккейные матчи (с приятелями по школе МВД), французскую певицу ZAZ и отечественную Елку (с кандидатками на должность герлфренд, так и оставшуюся незанятой). Была еще сборная солянка «Легенды РЕТРО-FM», на которую он сводил приехавшую из Костомукши мать, и пролёт с Земфирой. Тогда Паша простоял у Ледового часа два, в надежде оторвать лишний билетик, но не срослось. А за время топтаний у входа успел заметить выросшие, как грибы, высотки вокруг Ледового.
Земфира не случилась несколько лет назад, теперь же высоток только прибавилось. А ближе к Нерчинской пустые некогда пространства заняли огромные жилые комплексы. В любой из них при желании можно было заселить целую Костомукшу, за вычетом горно-обогатительного комбината «Карельский окатыш» – и все отлично бы там разместились.
Сколько здесь домов? А сколько подъездов в них? Только на первой линии, прилегающей к широкой Коллонтай, – сотни. А в глубине, в отростках перпендикулярных улиц – тысячи! Так что же, бегать с «таблеткой» и прикладывать ее ко всем кодовым замкам?
Бегать. Прикладывать.
Ничего умнее Паша до сих пор не придумал, вопрос только в том, с каких домов начинать? Ближних к остановке «улица Нерчинская», где Сандра села в автобус № 191. Однолет даже постоял на этой остановке несколько минут, созерцая ландшафт. За его спиной гудела огороженная высоким забором стройка, откуда время от времени доносились хлопки, глухие удары и резкие, похожие на клекот голоса строителей-гастарбайтеров: птичий базар, да и только. На противоположной стороне улицы сверкал огнями огромный торговый молл (на карте в смартфоне он значился как «ТЦ «Лондон»); чуть левее высилась почти бесконечная китайская стена жилого дома этажей в двадцать пять высотой. И где-то у подножия этой стены, в сотах маленьких магазинчиков, кафешек и аптек, скрывался олдскульный барбершоп «Серпико».
