Но Богдан ждать не захотел. Он уточнил, в тот ли бассейн, который большой, рядом со стадионом, отправилась Майя… в тот. Ага! Дорогие ботинки выбили быструю дробь на лестнице, хлопнула дверь подъезда, букетище снова втиснулся в «дээс» – и Соловей стартанул со двора.

«Стадионом» в Домске называли большой парк, в советское время устроенный со спортивными целями. Он включал в себя футбольный стадион (куда Богдан в конце 80-х ходил на концерты Цоя и «Наутилуса», а к футболу он был равнодушен), большой велотрек, несколько теннисных кортов, заливавшийся зимой открытый каток, полосу препятствий для норм ГТО и прочих мучений, а еще детские площадки, а еще всякие лужки, рощицы и петлявшие по ним дорожки для спортивной и неспортивной ходьбы. На окраине этого парка располагался рыжеватый куб самого большого в Домске бассейна – по олимпийскому стандарту, с пятидесятиметровыми дорожками и тремя вышками для прыжков. У самого бассейна припарковаться не удалось, парковка была забита. Соловей нашел для своей «богини» место на соседней улице, в два рывка вытащил из салона застревавший букетище и поспешил к цели. Длинные ноги в щегольских итальянских ботинках шагали быстро, разноцветные розы подскакивали в такт, прохожие провожали взглядями импозантного владельца букета, слишком лощеного для улиц провинциального Домска.

В вестибюле бассейна обнаружилась закавыка. Проход был перегорожен турникетом, рядом с ним помещалась стеклянная будка, вся оклеенная объявлениями про то, кто, в какие часы и на каких условиях допускается в эту купель здоровья. «Разовое посещение – 300 р.» – попалась на глаза бумажка, и Богдан решил, что купить билет дешевле, чем уламывать билетершу пропустить его даром.

Он выложил триста рэ и шагнул вперед, но огонек на турникете по-прежнему горел красный.

– Вы справку предъявите, – скучая, сказала полная билетерша, махнув фиолетовыми ресницами.

– Девушка! Неужели по мне не видно, что я не верблюд? – возмутился Богдан.

– Я не приглядывалась, – тонко усмехнулась сорокалетняя девушка. – Пропускаем только по справкам: не верблюд, без чесотки, без чахотки – все как положено.

– Могу поиграть мышцой, – Богдан расстегнул первую пуговицу рубашки и взялся за вторую, – в доказательство, так сказать, здоровья.

– Буду только рада! Хотя справку это не заменит.

Богдан задумался и перехватил поудобней букетище, который прежде держал головками роз вниз. У билетерши, увидевшей это ало-розовое великолепие, расширились глаза – что отметил Соловей.

Он облокотился о будку и томно склонил голову к окошечку.

– На самом-то деле, – интимно понизив голос, сказал Богдан, – я не плавать иду. Я иду, чтобы сделать сюрприз любимой женщине. Она там сейчас брассом рассекает, единственная моя. И тут я…

– Что бы вам не подождать ее в холле? – таким же интимным шепотом ответила билетерша.

– Не могу! Я ждать не приучен!

Привратница, собрав рот в куриную гузку, сопела и думала. Господин Соловей решил ее подтолкнуть:

– А хотите, я у вас абонемент прикуплю – на десять занятий? Без чека…

Неверный ход. Круглое лицо билетерши тут же стало сходно с кирпичом.

– Идите вы… за справкой!

– Всё, всё! Непременно пойду! Завтра же! – замахал свободной рукой Соловей. – Извините!

Он выдернул из охапки толстую карминовую розу и быстро просунул в окошко билетерше.

– Извиняете?

Билетерша качнула головой.

Соловей сунул в окошко еще две розы. Билетерша нерешительно ухмыльнулась.

– Девушка, милая, вы же понимаете, как важен красивый жест!..

Билетерша пожала плечами. Богдан скормил ее окошку еще пару роз.

– Есть, допустим, я – и есть она… К ней просто так не подъедешь. А тем более если я в чем-то виноват… ну, вы знаете, мужчина перед женщиной всегда в чем-нибудь да виноват! Так?

Билетерша нахмурила подщипанные брови. Соловей метнул в окошко три розы.

– Я хочу к ней подойти эффектно. Поможете?

Билетерша, потупившись, пересчитывала подношения.

– Восемь… Надо ведь нечетное число…

Еще одна увесистая роза приплыла к ней под нос.

– Знаете, мне однажды… я еще замужем не была… подарили одиннадцать ирисов. А потом – ну, муж три розочки. Мама гладиолусы с дачи притащит. Подруга тюльпаны подарит на день рождения. В общем, больше одиннадцати – никогда! – Толстушка подняла на Богдана густо подведенные печальные глаза.

– Похоже, дамам в этом городе отчаянно не хватает роз, – хмыкнул Соловей. – Тринадцать пропустим… Как вам число пятнадцать?

Билетерша поджала губу.

– Семнадцать? Нет?! Да вы меня режете без ножа.

– А кто тут любит эффектные жесты?

– Вас понял.

Богдан отсчитал еще пук роз и, трагически вздохнув, вдвинул его в окошко.

– Сойдемся на двадцати семи.

На двадцати семи они действительно сошлись. Билетерша не только открыла турникет, но и вышла из своей стеклянной башни, чтобы показать Богдану дорогу.

«Забавно, в сущности, – думал Богдан, идя по прохладному голубому коридору, – ни в жизнь не могло бы такое случиться в какой-нибудь Италии или Германии. В Германии меня бы не пустили, раз по правилам не положено. А в Италии пустили бы и так, особенно если навесить на уши романтики… Но точно тетка на вахте не стала бы со мной так трепаться – разница статусов как-никак! Кто она – и кто я… В Москве разницу уже научились чувствовать, а здесь, в Домске, – пережитки советского равноправия… Хотя тетка – молодец! Едва полбукета не сорвала с меня… Так держать!»

Господин Соловей поднялся по двум лестницам, свернул три раза (кто другой заплутал бы, но он всегда отлично находил дорогу) и нырнул в неприметную дверь. Он оказался сбоку от длинной, почти пустой трибуны, на которой маялись несколько женщин с одинаковым выражением давней скуки на лице. То были мамочки, притащившие на занятие своих деток.

Перед трибуной во все вольготные пятьдесят метров вытянулась бирюзовая ванна бассейна. В воде было многолюдно. Восемь дорожек заполняли плюхи и всплески, в одном углу гомонили младшие школьники, в другом под дискотечную музычку споро махали ногами девушки, желавшие похудеть, а тощая тренерша, размахивая ногами на суше, подбадривала их ефрейторскими выкриками. Розовые пятки взбивали бурунчики, острые локти разрезали воду, разноцветные резиновые головы выныривали на поверхность, тесня друг друга, как овощи в булькающей кастрюле супа.

Богдан цепко оглядел все это плещущее богатство и не более чем через десять секунд выхватил в мельтешении затылков среди бирюзовой воды знакомую царственную посадку головы и высокий узел каштановых волос. Майя плыла по первой дорожке.

Он решительно направился за ней. Даже пришлось ускорить шаг, как в танце. Почти нагнав ее, Богдан поскользнулся, но удачно превратил падение в коленопреклонение. Букетище перевесил и мазнул воду прямо перед носом дамы, и Богдан, спасая положение, крикнул:

– Розы! Для прекраснейшей женщины на свете!

Тут одновременно случились три вещи: обладательница царственной головы ахнула нежным контральто и повернулась, Богдан понял, что ошибся, а с третьей дорожки раздался голос:

– Богдан, у тебя совесть есть?!

Соловей выпустил из рук букет. Вот она была – мама. На расстоянии десяти метров, в неприметной темно-зеленой шапочке, огорчительно подчеркивавшей, что мама постарела… «Как же так?» – растерялся Богдан. Мама казалась какой-то маленькой, пергаментно-бледной, съежившейся – совсем не такой, как в его памяти.

Пловчиха с контральто, вполне приятная дама лет шестидесяти, что-то спрашивала у него.

– …конечно, перепутали, – донеслось до Богдана, – я вам помогу собрать… ай! колется!

Богдан взглянул на расплывавшиеся по воде цветочные палки, которые пыталась согнать в центр чужая дама. С соседних дорожек за розами следили, как пираньи, другие пловчихи. Богдан вздохнул:

– Я перепутал, но это все равно вам.

Он поднялся с колен и, не оборачиваясь на контральтовые благодарности, пошел к финишу третьей дорожки, где его ждала Майя.