© Труфанова Т., 2018

© ООО «Издательство «Эксмо», 2018

Бом-м, бом-м! – через комнату прокатились снежными шарами несколько колокольных ударов. За окном ветер теребил яблоню, и на столе танцевали резные тени; на вазе, на синей глазури пульсировал блик, а в банке цветочного меда – полупустой, полуполной – то вспыхивало, то угасало сияние. Степа макнул в сияние белый хлеб, унес, поймал ртом тягучую нитку. Мед, заполнивший края хлеба, как соты, заглушал сладостью растерянный привкус того, что вот-вот придет: и хорошего, и плохого.

Следом за колокольным звоном послышались ритмичные и сильные удары.

– Да это прямо ого! Прямо симфония, э. – Степа склонился к музыканту. – Вопрос, чья?.. Бетховен? Или Бах?

«Ба-бах!» – подтвердил музыкант, ударив половником о стену печи.

Темноволосый крепыш в красной футболке и белом пышном подгузнике стоял, широко расставив голые ноги, одной рукой опираясь о печь и улыбаясь во все три зуба.

– Эх, Ярослав Степаныч! Не знаешь ты, м-да, не знаешь, что тебя ждет. Я бы на твоем месте выбрал Бетховена. Пятую. Па-па-па-паам! – Степа напел грозные начальные такты, косясь на метавшуюся по комнате жену.

Бегая, она огибала тазик, подставленный под капе́ль с потолка. Ночной дождь показал, что крыша опять начала протекать. Но это была такая ерунда по сравнению с… эх!

Степа чувствовал, что прожил последние месяцы в золотом коконе счастья (которого не ценил, как надо было), а теперь кокон треснул и через ширившуюся трещину втискивалась чужая и грубая жизнь.

Проносившаяся Юля остановилась и схватила музыканта.

– Браво, красавец мой! А теперь прости… – она звучно чмокнула малыша, – прости… прости… – Чмокая, она вытянула у него половник и, едва только Яся включил свою сирену, всунула ему резинового котика.

Спустив Ясю на пол, Юля побежала из большой комнаты в одну из двух маленьких, примыкавших к ней, – в ту, которую можно было назвать кабинетом (потому что в ней размещался стол с компьютером Степы) или гардеробной (потому что едва ли не половину ее занимал платяной шкаф-купе). В семье за цвет стен называли ее беленькой. (Через стенку была миниатюрная красненькая, она же спальня.)

– Не успеваю, ничего не успеваю! – бормотала Юля, прямо как Белый кролик из «Алисы».

Степа проводил ее взглядом. В голубом лифчике соблазнительно колыхалась грудь, домашние легинсы обтягивали округлый зад и мягкий животик. Жаль, что жена спешит.

Яся разочарованно вскрикнул: он встал, но не мог дотянуться до зеленых листьев традесканции, обжившей устье печи (год назад треснул дымоход, на ремонт до сих пор не нашлось денег). Степа подхватил Ясю под мышки и понес к беленькой. Он с сыном встал у двери, наблюдая за Юлей в большом, от пола до потолка, зеркале, которым были облицованы двери шкафа.

«Ну зачем, зачем тебе понадобилось менять их налаженную жизнь сейчас? Подожди немного! – хотелось Степе сказать ей. – Подожди, Воробей, совсем скоро у нас будет столько денег, что я выстелю для тебя ковровую дорожку куда захочешь! Устроим все как надо, а не сикось-накось… подожди».

Жена уже втиснулась в юбку-карандаш и сейчас застегивала мелкие пуговицы на блузке. В большом зеркале отразились все трое. Над плечом невысокой Юли Степа видел свое кругловатое, простоватое лицо («тюфячное», как он сам думал; лет в шестнадцать он негодовал, что не дали ему героический профиль да черные глаза с искрами, потом привык, хотя считал, что для первых встречных лицо его говорит: «Я не знаю, я как скажете, так и сделаю»). Сбоку, из-под Степиной руки, выглядывал встрепанный Яся, заинтересованный мальчиком в отражении.

– А кто это у нас в зеркале? – спросил отец сына. – Ба! Это будущий Рэмбо! Сегодня вечером, да, первым делом, как я вернусь с работы, мы с тобой – ух! Начинаем тренировки со штангой.

– У тебя есть штанга? – поинтересовалась Юля.

– Купим. На тропу войны нельзя выходить хиляком, правда, Быстрый? Нам нужны мышцы! Мышцы. Чтобы ленты патронов обвивали тело атлета. Она тебя – шлеп, а ты ей – бамс! Хук правой. Она на тебя: гав-гав-гав! А ты ей: тра-та-та! – из пулемета. Она тебя бросит в пустыне, в песочнице, а ты…

– Простите, а кто эта она?

– Ну как же? Вандер-вуман, которую мама отыскала. Домомучительница по имени Гуля. Ничего, Яся, ничего! Отобъемся! Научу тебя приемам борьбы баритцу…

– Да, без этого с тихой узбекской женщиной никак не справиться.

Юля забрала у него младенца и унесла в большую комнату, усадила на полосатую, вязанную из лоскутов дорожку – одну из тех, которыми они застелили комнату, когда Яся начал ползать, – и поставила перед ним коробку с кубиками. Склонившись над сыном, Юля что-то вполголоса зажурчала ему, стоя боком к Степе. Кто-то другой сказал бы, что нос у нее великоват, а подбородок, наоборот, маленький, но Степе она с первой же встречи казалась самой очаровательной на свете. Временами Юля была похожа на забавную большеглазую птичку или зверька, а иногда – упадет как-то по-особому свет, посмотрит жена исподлобья и – ах! красавица.

– Посмотри, как Быстрый к тебе тянется! – заметил Степа.

Яся тянулся и дотянулся: он схватил Юлю за волосы железной хваткой и в восторге захохотал. Юля пыталась вытащить у него из пальчиков волнистую темную прядь, но Яся не поддавался.

Большие напольные часы, стоявшие рядом со входной дверью, двигали минутную стрелку вниз, к половине десятого. Последние минуты счастливой жизни втроем. Степа огляделся: главная комната его дома, бывшая сразу и кухней, и столовой, и гостиной, в последние девять месяцев стала еще и детской. Сколько раз Степа вставал из-за обеденного стола с тарелкой супа, уступая место Юле, а та раскладывала на столе Ясю, меняя ему подгузники и пеленки. На беленой печи раньше жили стопки книг, теперь они задвинуты вглубь, оттесненные коробками с распашонками и ползунками. Посреди просторной комнаты они с Юлей, танцоры-неумехи, когда-то изображали твист и смеялись до упаду, а сегодня утром он, избежав столкновения с тазом, чуть не поскользнулся здесь на пластиковой пищалке. Красненькая комната стала как набитая шкатулка: между двуспальным ложем и стенкой втиснули Ясину кроватку-манеж. От входной двери до противоположной стены – двенадцать шагов, это Степа выучил вечерами, когда на руках укачивал Ясю. Над комодом раньше висел портрет густо накрашенной мадам кисти какого-то нидерландского экспрессиониста, а потом, в ознаменование новой эпохи в своей жизни, Юля заменила эту репродукцию на другую: ренессансную мадонну, удивленными глазами взиравшую на своего беби. И вот, здрасте-пожалста, теперь мадонна Юлия сбегает от младенца!

Степа пытался отговорить жену, но она ни в какую не поддавалась. Лепетала что-то, стонала, невнятно и сбивчиво объясняла – он так и не понял, чем плохо сидеть дома с любимым сыном. Понял только, что каждый спор упирается в ее слезы, – и бросил спорить. Он чувствовал себя бессильным и даже не мог никому пожаловаться: сам считал, что в двадцать первом веке такие жалобы глупы. Ай, трагедия: жена решила выйти на работу! Нашла няню! Он заранее не любил эту тетку, пусть Юля описывала ее как милую и скромную. Любой согласился бы, что девятимесячному ребенку будет хуже с чужой женщиной, чем с родной мамой. Так зачем это все, если Ясе гарантированно будет хуже?

Изящная минутная стрелка указала вниз: ровно полдесятого.

– Сейчас она придет! – объявила Юля, вытянувшись от нетерпения.

Она усадила Ясю в высокий стульчик и регулярно подавала сыну в рот кашу, ложка за ложкой. Юля уже была одета и собрана, а Степа, собиравшийся выйти на работу через десять минут, вынул из шкафа белую рубашку и унылый синий галстук, вздохнул, откусил от бутерброда с колбасой, заменил синий галстук на бордовый и снова вздохнул. Яся, приняв с десяток ложек питания, стал раскачивать стул и громко проситься на волю. Юля выпустила его, но кормить не перестала: теперь она бегала за Быстрым с ложкой, а Быстрый улепетывал на четвереньках от нее.