Богдан налил из затейливой, гитарного силуэта бутылки коньяк – себе в рюмку и в двухсотграммовый стакан до кромочки.
– Хлопнешь стакан, – протянул он его Степе, – ложку меда, если имеется, и спать! Утром встанешь огурцом.
– Нет, нет… – начал было Степа, но осекся. – Хотя да! Угу! Хлопну – и спать.
Тут Богдан убрал руку со стаканом.
– Нет, погоди. К тебе что, каждый день отец приезжает? Десять лет мы не виделись – а ты спать?
– А почему, – смущенно спросила Юля, – почему вы не виделись? Прошу прощения. Москва не так далеко… Почему вы не приехали к нам на свадьбу?
Богдан сморщил лицо, словно откусил от кислого яблока, махнул рукой и выпил свою рюмку, сказав: «Ваше здоровье».
– А зачем, извини, пожалуйста, нам видеться? – сказал жене Степа. – Свой отцовский, отцовский долг он выполнил. В том смысле, что слал алименты из Москвы.
– Упрекаешь? – возмутился Богдан.
– Никак нет! – ответил Степа по-прежнему Юле. – Я что – я благодарен должен быть. Угу, благодарен. Если посчитать, сколько на меня трачено, – десять лет назад отец пытался подсчитать, но сбился – мне теперь не расплатиться вовек.
– Что с тобой говорить! – закатил глаза Богдан. – Юля, вам нравится Париж?
Юля пожала плечами и улыбнулась слабо, как постник, которого спросили, любит ли он вареную ветчину.
– Paris! La plus belle des villes…[1] – прошелестела она.
– В смысле, еще не были? Жаль. Прогуляться под платанами Латинского квартала, выпить пару бокалов вина на Монмартре, в кабаке, где гулял Тулуз-Лотрек… Вы могли бы, Юля! Вы могли бы сплясать канкан у Эйфелевой башни! Я не приехал к вам на свадьбу, был занят, но я оплатил вам свадебное путешествие в Париж.
Глаза Юли округлились.
– Не спорю, подарок экстравагантный… Ах, Степа вас о нем не уведомил?
Степа вожделенно посмотрел на стакан с рыжей влагой: в нем заключался конец вечера.
– Мы отлично отдохнули на Соловках, – отрезал он.
– Ты б еще на Колыму ее в свадебное путешествие повез. А эта рухлядь во дворе? Юля, я на двадцать пять лет ему «БМВ» хотел подарить! Да, я впахивал, у меня не было времени на сюси-пуси, но я для этого паршивца, пардон… И для внука тоже. Звоню: нужны деньги? Только скажи, Степка! На что тебе? Люлька с подогревом? Подгузники от кутюр? Пожалуйста. Нянька со знанием трех языков? Будет! – (на этих словах Юля вздрогнула и вонзила в Степу кинжальный взгляд) – Эй, але! Кому нужен отец-миллионер? Дать объявление, что ли?
Больше всего в этот момент Степе хотелось, чтобы его отец провалился сквозь землю – или хотя бы туда, где он обретался последние двадцать лет. А Юля сидела как оглушенная, запустив пальцы в темные кудри.
– Мы хорошо отдохнули на Соловках, но почему ты ни слова мне?.. Про отца и прочее, – тихо спросила она мужа. – И Канада эта…
– Все, у меня голова болит! Да! – встал Степа. – Точно грипп. Спать! Спать-спать.
Ни на кого не глядя, он подошел к столу и потянулся к налитому стакану, но Богдан быстро выдернул его. Коньяк плеснул на стол, и пахнуло крепким ароматом.
– Э, нет! – воскликнул он, держа стакан на отлете. – Подождешь, болезный. Нет, рассудите, Юля, разве так нужно встречать гостей? Мол, приперся, блудный отец, иди отсюда… Эх!
Лицо Богдана скривилось, от обиды он отвернулся…
– Меня – блудным отцом назвал! – с надрывом сказал он, а затем, словно впервые заметив стакан в своей руке, поднес его к губам и выпил одним духом.
Юля и Соловей-младший замерли. Через остекленевшие глаза Богдана прокатилась какая-то волна, он весь поплыл, и лицо его, секунду назад горевшее гневным огнем, стало мягоньким и дурашливым.
– Сидите как сычи! – фыркнул он от смеха. – Нельзя к вам сюрпризом приезжать, скучные вы люди. Завтра приду без сюрприза. Пойдем в парк. Шашлыки, карусели, внук порезвится на травке… Кстати, где мой внук?
– Он спит, – быстро ответил Степа.
– Жаль. Да, маму возьмем, все вместе, семьей посидим… Степка, я уже не помню, я тебя на каруселях катал?
– Ты? В те годы, когда я любил карусели, ты предпочитал бильярд.
Соловей-старший не услышал упрека. Он откинулся на стуле и запрокинул голову, словно на потолке для него одного показывали кино.
– Или не ходить никуда? Просто собраться всем вместе, за одним столом, – неторопливо говорил Богдан (дикция его уже теряла отчетливость). – За одним столом, под одним абажуром, как у нас когда-то бывало… У деда Альберта на даче была замечательная веранда, вечером раздвинем стол, затопим самовар шишками… Мне с семи лет самовар доверяли. На столе – ничего особенного: сушки, летом арбуз. Над столом абажур дивного мандаринового цвета, вечером на него мотыльки летели. И как хорошо было! Я не знал, а это ведь были лучшие вечера в жизни. Концентрированное счастье. Запасалось тогда, в детстве, это счастье на последующие годы, как электричество в лейденских банках. Мои запасы мандаринового света… Всей семьей за овальным столом, и друзья приезжали… Разговоры до полуночи, смех, истории… за верандой сирень шумит, птица голос подаст. В самоваре шишки трещат. А мы вместе все, в светлом круге под абажуром: дед и бабушка, мать, дядья и тетки, я… Отец, правда, редко на дачу ездил. Я говорил, что мой отец был шахматный гроссмейстер? – неожиданно обратился Богдан к Юле.
Та покачала головой.
– Всесоюзного уровня. Дай бог, вашему мальчику его гены передадутся. Вот кто был голова! А мы уже так – по нисходящей. У меня труба пониже, а Степка – он вообще, у него между ушами только эхо гуляет – ау-у!
Степа сжал кулаки и зашевелил губами, будто подбирая слова, но так ничего и не сказал.
– Юлик, сочините мне хоть бутербродик какой, – махнул ей Богдан. – Что вы все поите без закуски!
Получив от хмурой Юли бутерброд с икрой, Богдан блаженно замычал. Юля же подошла к мужу и шепотом сообщила, что через десять минут пойдет умываться и спать, а он пусть с гостем разбирается как знает.
– Да убоится жена мужа своего! – неожиданно громовым голосом воскликнул Богдан.
Юля вздрогнула, Степа шикнул: тише!
– Готовите вы плохо, Юля, – сказал Соловей-старший. – То есть плохо, что вы не готовите. Вот пришел гость… Где пироги, кулебяки? Вы же сидите дома с ребенком. Правильно? Мне Майя рассказывала.
Юля решительно задрала нос и, отодвинувшись на шажок от мужа, пискнула:
– Неправильно! Я только что вышла на работу.
– Это как на работу? – взвился Степа. – Опять? Нет, в смысле…
– А что? А что? – дрожащим голосом вопрошала Юля-супруга. – Я девять месяцев отсидела, хватит! Простите! Да! Я теперь работаю!
Богдан вскинул руку.
– Подождите. А кто же сидит с моим внуком?
– Степа ищет няню.
Юля скрестила руки на груди и всем видом выражала непреклонность. Степа стоял напротив нее и мотал головой, будто не веря услышанному. Он раскрывал рот, собираясь что-то сказать, но не находил слов и закрывал рот. Богдан не замечал их пантомимы, он, выпятив нижнюю губу, сосредоточенно изучал пуговицу у себя на животе.
– Семья – как это сложно! – изрек Богдан. – Мучаемся все. Но – не спорю! – без семьи нельзя. Вот я – один как перст…
Вероятно, он хотел поведать нечто очень жалостливое, но Степа перебил:
– Семья – это когда нет справедливости! Да. Когда я соглашаюсь на то, что считаю несправедливым. И… и… и вообще вздором! А я соглашаюсь, потому что люблю, – сказал он, глядя на Юлю.
Юля попятилась и одними губами ему сказала: «Спасибо».
Богдан между тем встал и, пошатываясь, пошел к узенькой газовой плите, втиснутой между печью и раковиной. Бормоча себе под нос что-то про кофе, он снял с одной из двух конфорок эмалированный чайник с подсолнухом на боку и повернулся к хозяевам с вопросом:
– «Неспрессо» в капсулах есть? Ну хотя бы «Лавацца»?
Получив от Степы отрицательный ответ, Богдан разочарованно сказал «тьфу!» и отпустил чайник. Он полагал, что возвращает чайник на плиту, но плиты внизу не было.
