— Ты же… могла её покалечить, — сдавленно вырвалось из груди Катерины Матвеевны.
— Тш-ш, — прошептала Женя, поглаживая её побледневшие щёки. — Не бойся, моя хорошая девочка. Всё хорошо. Ну-ну…
В объятиях её сильных рук Катерина Матвеевна, хозяйка этого дома и сада, ослабела, и впрямь чувствуя себя, как беспомощная девчонка. Она не смогла воспротивиться поцелую, которым губы Жени крепко прильнули к её рту.
— Всё, Катюш. Всё, моя родная. Никто и не собирался калечить эту юную дурочку. Я же не зверь какой-то!.. Ей и этого хватило, чтоб усвоить урок.
Обмякшая, слабая, Катерина Матвеевна всё ещё дрожала. А Женя, поглаживая её по лопатке, улыбалась ей в самые губы:
— Катюш, ты мне только одно скажи: ты — моя женщина?
— Твоя, — только и смогла выдохнуть Катерина Матвеевна.
Уверенный, крепкий поцелуй утвердил её в этом звании. Даже если она и хотела бы, то всё равно не сумела бы вырваться из этих сильных рук, обнимавших её.
— Ну, тогда пойдём, малины покушаем, — ласково сказала Женя.
И они присоединились к Маше, которая угощалась в колючих зарослях. Улучив миг, когда девочка отвернулась, Женя протянула губами ягодку Катерине Матвеевне, и они беззвучно поцеловались. Вдруг Маша взвизгнула: в её маленькое ведёрко, куда она собирала малину, попал светло-коричневый паук размером с рублёвую монету.
— Я боюсь пауков, — в плаксивом ужасе пропищала она.
Катерина Матвеевна невозмутимо протянула палец в ведёрко, позволила пауку забраться на него и пересадила его на малиновый лист.
— Ах ты, глупый паучишка, — проговорила она с ласковой укоризной. — Ну куда же ты залез? Маш, это обычный садовый паучок, они не кусаются. Думаю, он испугался больше тебя, когда упал в ведёрко.
Маша смотрела на процесс спасения паука и с ужасом, и с долей уважения.
— Ой, тётя Катя… Паука — в руки?! Брр, — передёрнулась она. — Я бы так не смогла…
— Тётя Катя у нас — редкий образец милосердия и пауколюбия, — пошутила Женя.
Катерина Матвеевна только улыбнулась. Она сама любила пауков немногим больше Маши, но сейчас она была в каком-то странном, взбудораженном состоянии. Не исключено, что она и раскалённый утюг взяла бы голой рукой, ничего при этом не почувствовав.
Последовал уютный, домашний вечер: Катерина Матвеевна, понемногу успокаиваясь, пекла оладушки для Жени с Машей. Вечер перетёк в ночь, и стало не до разговоров: соединённые в поцелуях губы почти не размыкались. До исступлённой дрожи Катерина Матвеевна бросала, отдавала себя в самые желанные объятия на свете.
Утром Катерина Матвеевна встала не выспавшаяся, но безотчётно счастливая. И ведь знала, что не сможет сказать «да», но всё равно была счастлива.
— Катюш, я хочу, чтоб мы были отныне вместе всегда — ты, я и Машка, — сказала Женя.
— Здесь мы всё равно не сможем жить, тут практически деревня, все друг друга знают, — вздохнула Катерина Матвеевна. — Народ здесь тёмный, не поймут. А уехать отсюда я тоже не смогу. У меня тут земля, дом. Моё дело. Я вросла здесь корнями.
— Я знаю, как ты любишь свой сад, солнышко. — Женя ласково потёрлась кончиком носа о щёку Катерины Матвеевны. — Вырвать тебя отсюда — это всё равно что по живому резать, выдирать с мясом и кровью. Я о таком даже не помышляю. Что-нибудь придумаем, родная.
Ирина доработала до конца июля и ушла. Что тут поделать? Не впервой Катерине Матвеевне было отказывать, не привыкать говорить «нет», а всё ж грустно. Уж очень, до боли и стона напоминала ей эта девушка первую любовь — Сашу. И отчаянно хотелось, чтоб у Иры всё сложилось хорошо, но вот беда: добрые события Катерина Матвеевна предвидеть не умела, всё больше по смертям да прочим мрачным предсказаниям специализировалась.
А однажды, выкроив несколько свободных дней, съездила она в гости к любимой. С Женей они провели время великолепно, а Машка была просто чудо-ребёнок — истинное воплощение всего того, о чём мечтала Катерина Матвеевна. Такую лапочку-дочку она и сама хотела бы, да вот не дал Бог родить. Может, и родила бы, если бы ответила «да» нелюбимому Степану или кому-нибудь из прочих неудачливых женихов, но тогда не встретилась бы на её пути и Женя. Уж кому знать пересечения судеб, как не Катерине Матвеевне! Ей-то, ведунье, и ведать…
А вот поди ж ты — не углядела, не уловила ведовским чутьём беды на собственном дворе: во время её отсутствия кто-то кинул бутылку с зажигательной смесью через забор. Сгореть бы всему дому и саду, если б не хлынул спасительный ливень, да такой сильный, что дом почти не пострадал, только крыльцо обгорело.
Стала Катерина Матвеевна думать, вспоминать: может, кто-то из соседей прознал, что за отношения связывали её с Женей на самом деле? Может, Маша проболталась, пока здесь гостила? Что с ребёнка взять? Грозовой тучей на душу надвигался мрак, и родной посёлок вдруг стал каким-то чужим, враждебным. Тёмные людишки в нём жили, нетерпимые. Ведьм боялись, а на инаковых смотрели, как на врагов. Русь гомофобная, ага.
Выкинув осколки бутылки из-под «коктейля Молотова», Катерина Матвеевна принялась за ремонт крыльца. Там требовалось только заменить обгоревшие перила да ступеньки заново покрасить. Жене об этом происшествии она рассказала по телефону уже много времени спустя. Та вспыхнула, встрепенулась:
— Кать, я приеду, разберусь. Найду, кто это сделал — порву.
— Вот поэтому и не надо приезжать, — ответила Катерина Матвеевна. — Ещё не хватало, чтоб ты тут дров наломала. А того, кто это сделал, жизнь сама накажет. Поверь мне, уж я знаю.
Через неделю после окончания ремонта крыльца она уехала в город по делам, и кто-то опять «пустил красного петуха». На сей раз разрушения оказались серьёзнее — сгорело несколько прекрасных яблонь, которые Катерина Матвеевна очень любила. Дом не пострадал вообще: опять чудом начавшийся проливной дождь потушил пожар. Стихия как будто охраняла «ведьму».
Сжав губы и сверкнув голубым льдом глаз, Катерина Матвеевна пошла к дому Степана Обухова.
— Стёп, а Стёп! — позвала она, остановившись у крашеной калитки.
Хозяин оказался дома — чинил что-то во дворе. Мрачный с похмелья и растрёпанный, небритый, он прошагал вразвалочку к калитке и остановился в нескольких шагах, сверля Катерину Матвеевну тяжёлым взглядом.
— Чего тебе? — грубо спросил он.
Ясными и чистыми оставались глаза Катерины Матвеевны, даже тени злобы не было в них, только жутковатый ледок мерцал.
— Что худого я тебе сделала, Стёпа? — спросила она. — Скажи мне это в лицо, глядя прямо в глаза. Или струсил?
— А не пошла бы ты? — огрызнулся Степан.
— Или ты всё никак не успокоишься оттого, что я тебе когда-то отказала? — горько усмехнулась Катерина Матвеевна. — Так ведь испокон веку известно, что сердцу-то не прикажешь. И насильно мил никому не будешь. Ну, не люблю я тебя и никогда не полюблю!
— А кого ты любишь? — недобро щурясь, прошипел Степан и сжал в руке топор так, что даже суставы пальцев побелели. — Эту… «родственницу» свою?
Ни один мускул не дрогнул в светлом лице Катерины Матвеевны, всё так же ясно и беззлобно смотрела она на собеседника, но её облик медленно исполнялся какой-то сверхъестественной, пророческой угрозы, страшной и завораживающей в то же время. Как лучи солнца освещают землю сквозь предгрозовые чёрные тучи, такой же свет наполнял сейчас её глаза.
— А если бы и её, то что ж? — проговорила она. — Чем это тебя оскорбляет? Чем мешает? Какое тебе дело, кого я люблю? У тебя жена есть, вот о ней и думай.
На скулах Степана заиграли желваки, и он прорычал сквозь стиснутые зубы, потрясая в воздухе топором:
— Чего ты пришла-то? Чего тебе надо от меня?
— Мне-то от тебя — ничего, — приподняла уголок губ Катерина Матвеевна, но её глаза оставались всё такими же страшными и ясными, полными предгрозового света. — Знаю я, что это ты крыльцо мне поджёг и яблони спалил во второй раз. Хотел ты уничтожить дотла и дом, и сад мой… И всё дело моё, которым я живу, хотел ты прахом пустить, да только дождь оба раза помешал свершиться худому делу. Только заявлять на тебя в полицию я не стану, Стёпа. Зло не остаётся безнаказанным. Бог всё видит.
